Татьяна Бобровникова - Сципион Африканский
После страшных поражений, нанесенных Ганнибалом, был принят закон, повелевающий женщинам носить траур, — они не должны были надевать цветных платьев, золотых украшений и ездить в колесницах. Когда-то этот закон был, может быть, уместен. Враг был у ворот Рима, город звенел от воплей женщин, потерявших мужей, братьев, сыновей и отцов. Тогда было не до нарядов. Но вот гроза миновала, все кругом дышало радостью, а суровый Оппиев закон позабыли отменить. Женщины очень возмущались, что их одних исключили из общего веселья. Это тем более казалось несправедливым, что жены союзников щеголяли в драгоценных одеждах и разъезжали в прекрасных колесницах, а собственные их мужья с каждым днем одевались все элегантнее. Иной раз они появлялись на улице верхом на коне, убранном золоченой сбруей и пурпурной попоной, и матроны с болью и досадой спрашивали у них, неужели им не стыдно, что их лошадь наряжена лучше, чем жена. В конце концов в 195 году до н. э., через шесть лет после окончания войны, два галантных трибуна, принадлежавших к новому поколению, возбудили вопрос об отмене злополучного закона.
Однако Катон, бывший тогда консулом, простер свою суровость до того, что хотел законом обязать женщин ходить только в черном, без единого украшения. Он подговорил других двух трибунов наложить на отмену закона вето. В тот день женщины Рима, забыв все приличия и запреты, толпой устремились на Форум. Они умоляли отменить жестокий закон. Мужья дрогнули. Но тут сквозь толпу протиснулся консул Катон. Гневно и страстно обличал он римлянок за их пустое кокетство и неповиновение мужьям. Как посмели они явиться на Форум, поправ все законы и установления предков! Затем он обрушился на новые нравы, на роскошь, на греческие статуи и картины.
Не знаю, чем кончилась бы вся эта история, но тут дамы тесным кольцом обступили трибунов, наложивших вето, и кричали до тех пор, пока они не зажали уши и не пролепетали, что сдаются.
Но после этой неудачи Катон не отступил. Он продолжал свою борьбу, огнем выжигая язвы порока. Мы уже говорили о страсти к пирам и веселым сборищам, охватившей римское общество. Непримиримый Порций требовал, чтобы такие собрания были официально запрещены и пригласившие на обед более определенного числа сотрапезников карались бы со всей строгостью закона. Одного человека он обвинил в том, что он «поет… подчас декламирует греческие стихи, шутит… и танцует» (Cato Orat., fr. 115). Другого бичевал за то, что он водится с поэтами (ibid., fr. 149). Цицерон, читавший всю эту речь, пишет: «Он обвиняет М. Нобилиора как в позорном поступке в том, что тот взял с собой в провинцию поэтов. А этот консул взял с собой, как мы знаем, Энния» (Cic. Tusc., I, 2). Горько сетуя на упадок нравов, он ставил современникам в пример их достойных предков. Тогда, говорит Катон, «поэтическое искусство было не в почете: если кто-то занимался этим делом или посвящал себя застольной беседе, его называли бездельником» (Gell., XI, 2, 5). Особой суровостью отличалось его цензорство. Он обложил все предметы роскоши, особенно принадлежавшие женщинам, налогом в десятикратном размере. Почти ежедневно он выступал на Форуме со страстными филиппиками, которые один античный автор называл вопли Катона.
Порций был также горячим борцом против безнравственности. Будучи цензором, он изгнал из сената почтенного человека, кандидата в консулы, за то, что тот «среди бела дня в присутствии дочери поцеловал свою жену» (Plut. Cat. mai., 17). Семья, считал он, должна быть строгой и патриархальной: «муж… для жены является судьей вместо цензора», — говорил он (Cato Orat., fr. 221). Женщина, изменившая мужу, та же отравительница (ibid., fr. 240). Сам он заявлял, что обнимает жену, только когда гроза, потому что она боится грома (Plut. Cat. mai., 17).
Но Катон не довольствовался политическими речами, и, чтобы раздавить многоглавую гидру, называемую новыми нравами, он взялся за перо. Тут только понимаешь и оцениваешь неиссякаемые таланты этого человека, его фанатизм, упрямство и напористость. Один лишь перечень его произведений поражает. Он издал трактаты по медицине и по сельскому хозяйству, по риторике и военной дисциплине, по гражданскому праву, сборник своих речей и сборник острот, римскую историю и книгу с выразительным названием «Песнь о нравах». И во всех этих произведениях виден ум цепкий и оригинальный.
История — «Начала» — замечательна уже тем, что это первая прозаическая история Рима на латыни. Притом это история не похожая ни на одну другую. В рассказе о легендарной древности Катон проявляет себя как рационалист до мозга костей: он совершенно безжалостно расправляется со всеми сказочными преданиями. Римляне считали, что Эней таинственно исчез; Катон говорит, что он убит был в битве с Турном (Cato Orig., fr. 9–11). Римляне складывали различные сказания об Акке Ларенции, воспитательнице Ромула, матери ларов. А Катон говорит, что она была попросту блудница, разбогатевшая от своего ремесла и по смерти оставившая свое состояние римскому народу, за что и была удостоена божеских почестей (ibid., fr. 16). Римляне верили, что у доброго царя Нумы была возлюбленная, нимфа Эгерия, подруга самой Дианы, которая говорила с царем нежными звуками, слышавшимися в лепете струй. Катон же утверждает, что никакой Эгерии не было, а был диктатор Эгерий, который заложил храм Дианы (ibid., fr. 58).
Но не это самая замечательная черта «Начал». Античные авторы с изумлением отмечали, что, повествуя о великих деяниях римлян, Катон не называет имени ни одного полководца (Plin. N.H., VIII, 5, 11; Nep. Cat., 3, 4; Fest. S.u. originum, p. 198). Если уж нельзя обойтись без упоминания о каком-нибудь вожде, он называет его просто консул. Этот принцип проведен настолько последовательно, что, рассказывая подробно о Пунической войне, которой он был участником, Катон не называет Ганнибала: изредка упоминается «карфагенский император». Может быть, ярче всего иллюстрирует это один пример. Катон рассказывает о славном подвиге, совершенном одним римским офицером. Когда римское войско подверглось нападению огромной вражеской армии, он с небольшим отрядом принял удар на себя и спас легионы. В заключение Катон замечает, что нечто подобное в Греции совершил спартанец Леонид и вот вся Греция наполнена славой его имени: его прославляют в стихах и в прозе, изображают на картинах и статуях. «Но трибуну, который сделал то же самое, досталась малая слава за его подвиг» (Cato Orig., fr. 83).
Казалось бы, цель рассказа — восстановить историческую справедливость и добиться того, чтобы имя трибуна стало рядом с именем Леонида, чтобы римлянин воспевался в стихах и прозе, как спартанец. Ничего подобного! Катон не сообщает нам имени этого героя, и мы знаем его из других источников. Ясно, что столь умный и последовательный человек, как Катон, не мог сделать это случайно. У него была какая-то цель, он стремился провести какой-то исторический принцип. И принцип этот заключается, несомненно, в том, что не вожди решают судьбу битвы, не им, а массам принадлежит главная роль. Не называя же имени храброго трибуна, Катон желает создать образ безымянного массового героизма римлян. У Цицерона есть пассаж, навеянный Катоном. «Но зачем мне называть вождей и начальников, когда Катон пишет, что легионы часто… шли туда, откуда не чаяли вернуться» (Cic. Tusc., I, 101). Здесь как будто бы легионы противопоставлены вождям и полководцам. Каждый отдельный человек — ничто, он растворяется в понятии народа.
