Татьяна Бобровникова - Сципион Африканский
— Что же, — заметил Катон, — я нашел тебе подходящего зятя… Вообще-то жених хоть куда, но староват.
В ответ Салоний просил его принять на себя эту заботу и отдать дочь тому, кого он сам выберет: ведь она его клиентка и нуждается в его покровительстве. Тогда Катон, не откладывая, объявил, что просит девушку за себя» (Plut. Cat. mai., 24).
Салоний сперва ушам не поверил и решил, что это одна из обычных катоновских шуток. Осознав, наконец, правду, он был счастлив, что пристроит дочь-бесприданницу за богатого старика. Намерение Катона стало тотчас же известно всему Риму и, конечно, наделало шуму: Порций, которому уже девятый десяток, женится на пятнадцатилетней девочке![159] На родственном совете решено было остановить старика и замять соблазнительный скандал.
«Сын вместе с родственниками явился к Катону и спросил, не потому ли появляется в семье мачеха, что он как-нибудь упрекнул или огорчил отца.
— Да что ты, сын мой! — вскричал Катон. — Все в тебе совершенно… Просто я бы хотел оставить после себя еще сыновей, чтобы у государства было побольше таких граждан, как ты» (Plut., ibid.).
Точно так же трудно представить Порция истощенным аскетом. Он светился здоровьем, любил есть по-деревенски — просто и вкусно, оставил нам много рецептов домашних пирогов и, если рабы готовили плохо, сразу после трапезы порол их ремнем (ibid., 21).
И уж вовсе нелепость думать, будто Катон презирал деньги. «Усердно хлопоча о приумножении своего имущества, он пришел к мысли, что земледелие — скорее приятное времяпрепровождение, нежели источник дохода, и потому стал помещать деньги надежно и основательно; он приобретал водоемы, горячие источники, участки, пригодные для устройства валяльных мастерских, плодородные земли с пастбищами и лесами (ни те ни другие не требуют забот), и все это приносило ему много денег, так что, по словам самого Катона, даже Юпитер был не в силах причинить ущерб его собственности. Занимался он и ростовщичеством, и вдобавок самым гнусным его видом… Он ссужал в долг и собственным рабам. Те покупали мальчиков, а потом через год, как следует их выучив и вымуштровав на средства Катона, продавали… Стараясь и сыну внушить интерес к подобным занятиям, он говорил, что не мужчине, а слабой вдове приличествует уменьшать свое состояние. Еще резче высказался он, не поколебавшись назвать божественным и достойным восхищения мужем всякого, чьи счета после смерти покажут, что за свою жизнь он приобрел больше, чем получил в наследство» (Plut. Cat. mai., 21). Катон не упускал ни малейшей возможности нажиться. Он даже разрешал своим рабам и рабыням сходиться друг с другом за определенную плату (ibid.).
Но и став богачом, Катон оставался столь же пуритански простым в своих привычках человеком. Он сам ходил на рынок, торговался, считал, что, заплати он хоть один лишний медный асс за покупку, — он в убытке (Cato Carmen de moribus, fr. 4). Жил и одевался он с предельной скромностью. «Ездил на мерине, да еще вьючил его мешками вперемет, чтобы возить с собой пожитки» (Sen. Ер., LXXXVII, 9). Старых рабов он продавал, чтобы не кормить дармоедов (Plut. Cat. mai., 4), и даже коня, на котором он ездил в Испании, он оставил, не желая обременять государство — и тем более себя — перевозкой его через море (ibid., 5).
И вот стали появляться люди, которые открыто называли Катона лицемером, одним из тех людей, про которых Плавт сказал, что на словах они превозносят нравы предков, а на деле их только грязнят (Trinum., 295). Действительно, неужели позорнее поцеловать собственную жену, чем посещать грязные притоны, развратничать, изменять жене, да еще именовать это доблестью. Неужели женитьба восьмидесятилетнего старика на пятнадцатилетней девочке не есть самый гнусный разврат?! И затем, разве его способы наживы не есть преступление в глазах тех самых предков, к нравам которых он всю жизнь так страстно звал вернуться? Катон сам написал, ссылаясь на авторитет предков, что ростовщик — хуже вора (Cato De agr. cult., pr., 1). Когда его спросили, как разбогатеть, он сказал, что надо разводить скот и пахать землю. «Когда же собеседник спросил:
— А отдавать деньги в рост?
Катон в свою очередь спросил:
— А убить человека?» (Cic. De off., II, 89).
Значит, ростовщик был в глазах предков хуже вора и убийцы, а сам Катон втайне сделался ростовщиком.
«Неутомимый страж законности прекрасно обходил с помощью подставного лица закон, запрещающий сенаторам заморскую торговлю… Он скупал детей… Римский магистрат, занимающийся систематической работорговлей, становился в один ряд с mangones, людьми презираемыми. И он не только работорговец, хуже, он сводник, leno, он превратил свой дом, дом консуляра (а может, уже цензора), в лупанар и как заправский ленон продает рабам право иметь сожительницу. Он объявил сельское хозяйство самым чистым и верным источником дохода (De agr. cult., I, 1), но отрекся от него» — так излагает взгляды этих людей М. Е. Сергеенко.[160] Плутарх же выразил все эти недоумения так:
«Ведь бедность позорна отнюдь не сама по себе… у человека рассудительного… все свои добрые качества посвятившего родному городу, она служит признаком величия духа и величия ума… Я бы охотно спросил самого Катона:
— Если наслаждаться богатством не зазорно, почему ты кичишься тем, что, владея многим, довольствуешься скромной долей своего имущества? Если же прекрасно (а это и на самом деле прекрасно!) есть хлеб, какой придется, пить то же вино, что пьют наши работники и слуги, и смотреть равнодушно на пурпурное одеяние и выбеленные дома — значит, во всем правы были Аристид, Эпаминонд, Маний Курий, Гай Фабриций, отказываясь владеть имуществом, пользоваться которым они не желали. Право же, не стал бы человек, который считает репу самым вкусным кушаньем и собственноручно варит ее… поднимать такой шум из-за одного асса и поучать, каким путем можно скорее всего разбогатеть» (Plut., Cat. mai., 31).
Иными словами, те самые предки, которых воспевал Катон, жили в простых домах и ели репу не потому, что, хотя сундуки их ломились от золота, они не хотели его тратить, но потому, что были действительно бедны, бедностью своей зачастую гордились и если и не презирали богатства, то считали его чем-то второстепенным.
Доводы эти очень убедительны, и все же я думаю, что эти люди неправы: лицемером Катон не был. Странное же, на первый взгляд, его поведение объяснялось следующими причинами. Во-первых, Катон был, пожалуй, первый политик, который создал свой образ и образ этот рекламировал. Все, что мы знаем о жизни Катона, о его скромности и умеренности, мы знаем только с его слов. Я не хочу сказать, что враги Катона говорили о себе только правду. Напротив, они могли сильно преувеличить свои подвиги, превратить ничтожную битву в великую победу, а взятую деревеньку — в огромный город. Но ни Сципиону, ни Титу и в голову бы не пришло рассказывать, какое вино они пили и сколько стоит их обед,[161] когда и при каких обстоятельствах они целуют свою жену. Между тем именно эти-то детали и создают образ, причем каждая черта этого образа тщательно продумана.
