Лоуренс Аравийский - Семь столпов мудрости
К счастью, Ауда и Насир прислушались к моим словам, и после взаимных упреков Несиб распрощался с нами и уехал вместе с Зеки в Друз-Маунтин, чтобы проделать предварительную работу, необходимую для начала осуществления своего великого дамасского плана. Мне было известно об отсутствии у него созидательных способностей, но в мои расчеты совершенно не входило позволить возникнуть там какому-то новоиспеченному восстанию, способному лишь испортить нам все дело. Поэтому я, проявив достаточную осторожность, прежде чем он успел уехать, забрал у него большую часть денег, выделенных ему Фейсалом. Этот глупец облегчил мне задачу, так как понимал, что того, что у него было, совершенно недостаточно для осуществления всего им задуманного, и, оценивая нравственность Англии по мерке собственной низости, пообещал мне больше, если поднимет в Сирии движение, независимое от Фейсала, и станет его вождем. Меня не слишком пугала эта довольно фантастическая перспектива, и, вместо того чтобы обозвать его трусом, я с готовностью заверил его в своей помощи, если он сразу же передаст мне оставшиеся у него деньги, необходимые для того, чтобы мы смогли дойти до Акабы, где я смогу сколотить средства, нужные для нашего с ним общего дела. Он принял мое условие с заметным неудовольствием; Насир же был в восторге от неожиданно оказавшихся в его распоряжении двух мешков золота.
И все же оптимизм Несиба оказал на меня некоторое влияние. Хотя я по-прежнему считал, что освобождение Сирии должно происходить постепенно и первым шагом было бы совершенно необходимое взятие Акабы, но теперь полагал, что эти шаги должны сочетаться. И как только Несиб сошел с намеченного пути, я решил сам, отчасти в его духе, отправиться в длинное путешествие по северным областям. Я чувствовал, что еще один взгляд на Сирию расставит по местам стратегические идеи, позаимствованные мною у крестоносцев и руководителей первого арабского завоевания, и приспособит их к обоим новым факторам – железным дорогам и присутствию Мюррея в Синае.
Кроме того, любая непродуманная авантюра в тот момент отвечала моему подавленному настроению. Это должно было быть восхитительно – чувствовать себя свободным, как воздух, наблюдать, как жизнь пытается обеспечить всем самым лучшим выбранный мною путь, но сознание того, что я тайно подтачивал некую важную ось, разрушало мою убежденность.
Арабское восстание началось под фальшивым предлогом получения шерифом предложенной Англией через сэра Генри Макмагона помощи для поддержки формирования местных правительств в частях Сирии и Месопотамии «при сохранении интересов нашей союзницы Франции». За этим последним скромным условием стоял договор (хранившийся до совсем недавнего времени в тайне от Макмагона, а значит, и от шерифа), по которому Франция, Англия и Россия соглашались аннексировать некоторые из обещанных арабам зон и поделить всю остальную территорию на сферы влияния.
Слухи об этом обмане дошли до ушей арабов через Турцию. На Востоке отдельным людям доверяют больше, чем официальным учреждениям. Поэтому арабы, проверившие мое дружелюбие и искренность в огне сражений, попросили меня как независимого посредника своим поручительством подтвердить обещания британского правительства. Мне ничего не было известно ни об обязательствах Макмагона, ни о договоре Сайкса – Пико, которые были сформулированы предусмотренными для военного времени отделами Форин-офиса. Однако, не будучи последним идиотом, я отдавал себе отчет в том, что если мы выиграем войну, то принятые перед арабами обязательства превратятся в простую бумагу. Будь я порядочным советником, я распустил бы своих людей по домам, не позволив им рисковать своими жизнями ради такого блефа. Но арабская воодушевленность была главным инструментом нашей победы в восточной войне. Поэтому я заверил арабов, что Англия будет следовать духу и букве своих обязательств. Уверенные в этом, они совершали свои подвиги, что же касается меня, то я, разумеется, вместо того чтобы гордиться нашим общим делом, постоянно испытывал горький стыд.
Ясное понимание положения, в котором я оказался, пришло ко мне однажды ночью, когда старый Нури Шаалан принес в свой шатер пачку документов и спросил, какому из обещаний британцев следует верить. От моего ответа и от его последующей реакции зависел успех или провал Фейсала. После мучительного раздумья я посоветовал ему положиться на самый последний по времени из противоречивых документов. Благодаря этому ответу, по существу отговорке, я за шесть месяцев стал самым доверенным его советником. Шерифы в Хиджазе были носителями истины в последней инстанции, и я успокоил свою совесть, дав Фейсалу понять, насколько ненадежна его опора. В Сирии всемогущими были англичане, шериф же не решал ничего. И таким образом, я стал главной фигурой.
Но я дал себе обет превратить арабское восстание как в двигатель его собственного успеха, так и в инструмент для нашей египетской кампании и вести дело к его окончательной победе так самозабвенно, чтобы простая целесообразность подсказала заинтересованным державам необходимость удовлетворить справедливые нравственные требования арабов. Это предполагало, что я (что само по себе было довольно проблематично) должен был выжить в этой войне, чтобы выиграть самое последнее сражение – в Палате – и поставить последнюю точку[10]. Однако не могло быть и речи о том, чтобы разоблачить этот обман.
Разумеется, я не мог даже помыслить о том, чтобы втянуть ничего не подозревавших арабов в игру, ставкой в которой была жизнь. Неизбежно, но, по справедливости, нам предстояло испытать горечь, печальный плод героических усилий. Поэтому, затаив обиду, я в своем ложном положении (какому другому младшему лейтенанту когда-либо приходилось так лгать из лучших побуждений?) и предпринял этот долгий и опасный рейд, чтобы повидаться с наиболее значительными из тайных друзей Фейсала и изучить ключевые позиции предстоявших нам кампаний. Но результаты были несоизмеримы с риском, а сам по себе этот акт, как и его мотивы, с профессиональной точки зрения был неоправдан. «Пошли мне удачу сейчас, пока мы еще не начали», – молитвенно просил я судьбу, ясно понимая, что это последний шанс и что после успешного захвата Акабы я уже никогда больше не смогу свободно, в безопасности располагать собою, пытаясь оставаться в тени.
Мне грозила перспектива командования и ответственности, что претило моей критичной, созерцательной натуре. Я чувствовал себя неподходящим для того, чтобы занять место человека прямого действия, потому что моя шкала ценностей по самой своей сути была противоположна ей, и я презирал то, что приносило другим удовлетворение. Моя душа всегда алкала меньше того, что имела, а мои чувства были слишком инертны в сравнении с чувствами большинства.
