Анатолий Алексин - Перелистывая годы
Деятельность жены нигде не оставалась бесследной: в издательстве «Мир» («Иностранная литература»), где она была редактором, как о чуде, рассказывали о том, что в «ее книгах» по ее настоянию авторами оттачивалась каждая фраза (ну, это я по себе знаю). Поскольку книги были научными, она, разумеется, требовала от переводчиков не художественности, а почтения к русскому языку. В Союзе обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами, где Таня была ответственным секретарем Ассоциации деятелей литературы и искусства для детей, она сумела распахнуть перед бывшим Советским Союзом двери во все международные организации, занимавшиеся проблемами эстетического воспитания юных, так сказать, на самом высоком (всемирном!) уровне. Это, как и очень, очень многое другое, она свершила не ради тоталитарного режима, а во имя детей, которые всюду дети…
В Союзе писателей СССР Татьяна семнадцать лет фактически возглавляла Совет по детской и юношеской литературе (председателем был мэтр первой величины, а потому был главою как бы почетным). И там все, что рождала ее азартная инициатива, было не службою, а служением. Ничего формального – все тоже во имя детства, отрочества, юности и тех, кто талантливо посвящает им свою жизнь. «Скажи, как ты относишься к детям, и я скажу, кто ты…» Перефразировав так известную русскую поговорку, я мысленно даю оценку Таниной неуемности. Ведь не всякая же неуемность достойна восхищения… Она – «Ветеран труда», заслуженный работник культуры России и Грузии. Да, никто и нигде не забыл Таню. Потому что, если встретил, увидел, – забыть не удастся. Если даже захочешь… Это все тридцать лет преподносило мне гордость. Но одновременно и непокой… Что скрывать!
«Если ты когда-нибудь разойдешься с Таней, я останусь не с тобою, а с ней…» – как-то сказала мне мама. Конечно, она – незабвенная моя мама! – никогда бы не рассталась со мной, но и с Таней бы ни за что не рассталась. А слова те произнесла потому, что умнейшим своим сердцем понимала: не встречу я более на свете такую личность. И хотела, чтобы я об этом не смел забывать. Тревожилась мама напрасно: если бы даже непредсказуемая судьба вдруг и расшвыряла нас с Таней в разные стороны, я бы все равно жил и творил (опять громкое слово!) во имя нее. И под ее – пусть незримым – оком. Взгляд и заботливейшую взыскательность которого я не ощущать уже не смогу.
«Чувство прекрасного»… Это словосочетание до того замусолено, что, произнося его, как-то невольно стыдишься. Но нет плохих слов (если они из нормального лексикона!). И если люди иные слова девальвировали, то это вина людей, а не слов. «Любовь». Это слово менее бесценным не стало для каждого, кто способен любовь испытать, хоть его, это слово, запроизносили посредственные стихотворцы, пытающиеся прикрыть им, как привлекательной вывеской, свою посредственность. И перезапели безголосые и бездушные эстрадные пошляки…
«Чувство прекрасного» – это понятие возвращает себе свое возвышенное значение, когда я отношу его к вкусу жены своей, ни разу, кажется, не изменившему себе – высокочеловечному, хоть и изысканному. Наши семейные коллекции Хохломы и других произведений русских народных умельцев – это и ее творения, на которые (не просто «собранные», а как бы изобретательно, с безупречной органичностью друг с другом соединенные!) чем больше взираешь, тем сильнее тянет взирать. И душа расправляется, и повседневная суета бессильно сторонится, отступает, и нежность, добросердечие завладевают тобою… Татьяна и чайник-то на плиту так поставит, что это затормозит взор, потому что будет изящно. И уж тем паче так подберет букет, будто букетов до того вообще не было. И так именно расставит книги и так осенит картинами не стены только, а все окружающее пространство, а прежде всего – разум и душу… Но об этом повествовать трудно – это надо увидеть, чтобы оценить и понять.
Ни разу, кажется, ей не изменил вкус. Разве что когда выходила за меня замуж?
Преодоление боли и даже мук – физических и душевных – это не только мужество, но и особое героическое искусство, которым Таня владеет в совершенстве. В пятилетнем возрасте – «дочь врага», и не какого-нибудь, а «врага народа». А еще до того, прямо с рождения, – дочь дворянки из гордого и отвергнутого властью племени «лишенцев», лишенных всего: имущества, прав на высшее образование, на обретение малейшего успеха в жизни, прав на защиту прав… Ребенок, вынесший увертюру, канонадную прелюдию к ленинградской блокаде и первые ее кошмары, а после – эвакуацию в железнодорожном составе, ставшем мишенью для фашистских асов детоубийства. А затем – детский дом, где и полевая трава становилась одним из ежедневных блюд. А еще позже – после возвращения в родной Питер – «переселение» первым секретарем райкома ВКП(б) дворянской семьи, да еще побратавшейся с «изменниками родины» (дедушка, отец и дядя Тани), – из давней фамильной квартиры в подвал, затоплявшийся не только разливами Невы, но и ливневыми потоками. А еще позднее – туберкулез из-за подвального климата и куда более тяжкие человеческие недуги из-за климата политического. Таня все вынесла, преодолела, не унижая себя прошениями, жалкостью внешнего вида и внутренней неполноценности – с достоинством победительницы извращений режима, напастей судьбы, нездоровья… и безусловно, победительницы сильного пола, который в общении с ней повелительную силу терял и становился обреченно зависимым. Что в полной мере относится и ко мне…
Добавлю: Татьяна не только победительница собственных тягот, но и самоотверженная целительница чужих бед. Она умеет страдать страданием других или ликовать по поводу чужих ликований (качество особенно редкое!). Вот почему она, как нравственный магнит, притягивает людей. О том, в частности, свидетельствуют и фотографии. В этой главе я годы не «перелистываю», а пристально вчитываюсь в них, но семейный фотоальбом позволил себе перелистать – и лишь некоторые снимки, воссоздавшие моменты бытия нашего, переселил в книгу.
«При счастье все дружатся с нами, при горе – нету тех друзей» – эти слова Беранже чаще всего, увы, совпадают с реальностью. Но с реальностью Таниного характера – никогда. Именно «при горе» она неудержимей всего устремляется и устремлялась к страждущим. А уж ко мне и моим родителям…
Правда, я неустанно отвечал тем же ей и ее прекрасной маме-дворянке. Это – не бахвальство, а необходимая для воспоминаний дань истине. Умолчание же было бы в этом случае не данью скромности, а искажением правды. Детей Таниных от первого брака воспринимал, как детей своих. Быть может, более всего сил (именно сил!) отдал я, как и Таня, сыну Диме. Он окончил Высшее военное училище, академию. Стал морским офицером. Живет своей жизнью. И дай Бог ему счастья… А дочерью Аленой горжусь!
