Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири
Лопатин энергично выпроваживал моих гостей. Он и Кузьмичев были обмундированы и подготовлены по-походному.
- Мне нужно обыскать вас, чтобы проверить, нет ли у вас оружия!
Я повиновался.
- Если со мной что-то случится, не забывайте мою жену, – произнес я. Фельдфебель едва заметно кивнул.
Я беру шапку и выхожу, такой же, каким я приехал в Никитино.
Фаиме и я сели в тарантас. По обе стороны запрыгнули в седло часовые, Колька вместе с другими лошадьми делает первый шаг, и вот они уже тянут повозку вперед.
- Я скоро вернусь, я обо всем позабочусь...! – кричу я машущим мне вслед. Мой взгляд еще раз оглядывает городок. Он стал мне привычным, так как я знал в нем уже каждый уголок.
Молчаливый девственный лес – тайга теперь с двух сторон окружает нашу повозку.
В Закоулке короткий отдых. Колька не устал, он хочет двигаться дальше. Через два дня мы прибыли на железнодорожную станцию, чемодан заносят в купе, Фаиме уже вошла.
Колька – маленькая, проворная лошадка – вот тебе кусочек сахара на прощание. Боязливый крестьянин приходит и уводит тебя. Он будет оберегать тебя и заботиться о тебе, как это делал я – я заплатил ему достаточно денег, чтобы ты ни в чем не испытывал нужды – пока я вернусь. А если нет, то служи своему новому хозяину, пока сможешь...
Одна станция за другой, и вот, наконец, город Пермь. Транссибирский экспресс за трое суток доставляет нас в Петербург.
Входят два крепких полицейских из уголовной полиции. В карманах их пальто можно отчетливо увидеть пистолеты. Пассажиры уже давно покинули поезд, теперь, когда вокзал пустеет, приходят новые часовые и лейтенант, в сопровождении нескольких гражданских. В стороне от вокзала меня ждет машина, за ней следует другая. В машине опущены занавески, но через щель я могу узнавать знакомые улицы. «Теперь мы проезжаем набережную, потом через мост, Петропавловская крепость со своими старыми пушками глядит на Неву. Ворота открываются, машина катится по гравию. Вскоре после этого машина останавливается, дверь быстро раскрывается... и я стою как вкопанный... наша вилла!
Тяжелая дубовая дверь открывается. Выходит наш швейцар. Я узнаю его форму и внушающее доверие лицо старика. И вот все мы в вестибюле.
- Господин Крёгер! Благодаря необычайно высокому ходатайству вам позволено жить у себя дома. Дом был обыскан нами вплоть до земли. За вами будут наблюдать днем и ночью. При самой незначительной, я определенно повторяю, при малейшей попытке перелезть через садовую изгородь или беседовать с кем-либо из часовых, вас, не считаясь ни с чем, отправят в крепость.
Недружелюбные, строгие лица, пристальные глаза. Мужчины уходят.
Фонтан с золотыми рыбками, темные, обшитые деревом стены, тяжелая дубовая мебель, толстые подушки и ковры. На низком круглом столе серебряный поднос – он пуст, на нем нет ни одной визитной карточки. Рядом с ним телефон. Я поднимаю трубку... не работает.
- Барин!
Я смотрю на широкую парадную лестницу. Это Павел Варламов, камердинер моего отца; он больше пятнадцати лет служил у него. – Барин, я всегда ждал моих господ. Прошло уже так много времени, что... здесь я чувствую себя как в могиле. В первый день каждого месяца приходит наше жалование, но мы не знаем, от кого оно. Точно не от нашего старого барина, во всяком случае, он остался бедным, ведь он смог взять с собой только двадцать пять фунтов багажа в Германию, и ваша мать тоже. – Павел, – сказал мне ваш отец на прощание, – подожди, пока война не кончится, и тогда я вернусь. И вот теперь я жду так долго, барин... Крупные слезы стекали по его впалым щекам.
Я заботливо хлопаю его по плечу. Мне кажется, что я вижу сон.
- Все подготовлено уже для вашего приема, барин, – говорит он с благодарной, тихой улыбкой.
Я вижу, как слуга помогает Фаиме снять пальто.
- Где Ахмед? – спрашиваю я Павла.
- Ах, барин, он исчез сегодня рано утром, хоть он и знал, что вы приедете. Нас всех известили достаточно своевременно. Но его ничем нельзя было удержать. Я так разозлился, что даже хотел влепить ему пощечину, но эти азиаты такие люди, у них всегда эта улыбка, по которой православный никогда ничего не поймет. Один Бог знает, где он шатается почти ежедневно. С тех пор как вы исчезли, Ахмеда как будто подменили, он никогда не остается дома. Он стал худым, усталым, изможденным. «Женщины доставляют мне огорчение», – сказал он недавно. Они больше не будут рады ему.
- Как только он придет, сразу отошли его ко мне, Павел, а я уж возьмусь за парня, да я просто вышвырну его, если он не исправится!
Я бросаю пальто на руки верного слуги и несусь по лестнице, покрытой светлым, пестрым ковром; Фаиме едва ли поспевает за мной.
С девочкой я прохожу все комнаты. Мои глаза не могут наглядеться. Салоны, приемные, спальни, мои комнаты, каждый угол известен мне, каждый мебельный гарнитур знаком мне, каждое кресло, каждая книга, все осталось в таком виде, как его покинули, даже на ночном столике моего отца лежит еще книга: «Описания Эммин-паши из Африки»; в ней старая закладка. Шкафы полны одежды, белья, посуды, хрусталя серебра, все ждет возвращения. В душевой на привычных местах висят полотенца, мылом уже попользовались, им как раз недавно кто-то быстро вымыл руки. В столовой накрыт стол.
Десять часов вечера.
Павел открывает дверь моего кабинета, за ним стоит молодой человек, Ахмед. Он тщательно выбрит и причесан и одет в свою обычную ливрею. Он кланяется. По его худому лицу можно подумать, что он очень долго болел, только глаза его блестят от радости. Едва заметно взгляд его скользит к Фаиме, искра воодушевления, потом он снова глядит на меня.
- Принеси свежий чай и виски с содовой, но быстро! – прикрикнул я на него. Новая искра... Я знаю эти глаза – это глаза Фаиме. Они поняли меня.
Через несколько минут дверь снова бесшумно раскрывается. Ахмед и Павел приносят поднос и закатывают низкий столик. Новая посуда, сладости и маленькие печенья соблазнительно выложены татарином на белой скатерти. На подносе остаются высокий, тонкий стакан содовой воды с бутылкой виски, рядом с ними лежат венчик и салфетка.
- Иди за мной, – коротко я говорю Ахмеду, целую Фаиме руку, и пока Павел немного дрожащей рукой убирает со стола использованную посуду, наливает свежий чай в чашки, спрашивает о пожеланиях девушки, я выхожу из комнаты.
Беззвучно, как тень, татарин следует за мной.
Дверь закрылась за нами. Мы одни.
- Я очень недоволен тобой, Ахмед..., – начинаю я, пока он проходит через комнату, поплотнее задергивает занавески и делает вид, что приводит комнату в порядок. Дверца большого книжного шкафа открывается и закрывается, портьеры приводятся в порядок.
