Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири
Сумрачный, бледный утренний свет, в нем сверкает на Дворцовой набережной шпиль Петропавловской крепости, напротив нее лежит гигантский красный массив Зимнего дворца. Скоро свежий морской ветер дует через опущенные стекла автомобиля, раскрываются чугунные ворота в сад, несколько солдат, охраняющих их, встают по стойке «смирно», шины катятся по грубому, серому гравию, и машина останавливается. Дверца раскрывается, мужчины со всех сторон окружают меня, где-то блестит штык – царский прием.
Ахмед принимает меня со спокойными и обученными движениями, и ни одна мышца на его лице не дрогнет, все мертво, безразлично, и, все же, кажется, что азиат как кошка лежит в засаде.
Мы одни...
Он подносит какой-то напиток к моим губам, потом сигарету, но моя рука не может удержать ее, она слишком тяжела для моих пальцев. Ахмед раздевает меня как ребенка, он купает меня, бреет меня, заставляет поесть, после чего я погружаюсь в небытие. Уже снова он будит меня, помогает мне с туалетом, быстро подает на стол обильную еду, он как тренер, который всеми силами приводит своего питомца «в форму».
Меня опять ждут, я должен спешить.
Голая комната, но в ней уже другие, крепкие, свежие лица, на которых видны спокойствие, выносливость.
Снова вопросы, вопросы, вопросы, о коммерческих деталях, о применении определенных сумм, о занятости многих немецких рабочих на предприятиях моего отца.
Заградительный огонь!
Заградительный огонь по одному единственному человеку, по его духу, по его нервам!
Заградительный огонь за фронтом – неслышный, но уничтожающий, состоящий только из слов, вопросов, взглядов, картин из прошлого времени, вынутых из неизвестного тайника.
Многие против – одного единственного.
Часы – дни – ночи напролет.
Внезапно ежедневные допросы продолжились только лишь с заметным безразличием, даже скукой. Были заданы вопросы, незначительные по существу и от ответа на которые едва ли что-то могло зависеть. Меня допрашивали все реже и реже. Ночью я мог уже беспечно спать; похоже, они все больше и больше теряли интерес к моим показаниям. Тем не менее, я постоянно оставался настороже, так как эта неожиданная халатность могла означать только временную разрядку, чтобы доставить новый, обработанный и дополненный за это время материал.
Внезапно ночью Ахмед будит меня, и какой-то комиссар уже стоит передо мной. У меня нет времени заниматься туалетом, потому что ожидающий очень взволнован. И вот уже в быстром темпе меня везут в город, вдоль набережной, через маленький мост, каменные ворота, в какой-то двор...
Я в Петропавловской крепости.
Казаки с обнаженными палашами и мрачными лицами окружают меня. У каждого из них есть несколько военных наград. Меня доставляют в канцелярию. Офицер отдает команды: у двери и перед каждым окном становится часовой. Конвой не упускает меня из виду.
Я хожу по комнате туда и сюда, обхожу ее в неизвестно какой уже раз.
- Все только для виду... все только для виду, – еще успел прошептать мне Ахмед второпях.
Вчера он снова ушел...
Значит, он должен точно знать!...
Часовых сменяют, приходят новые, потом сменяют и их. Я встаю со стула, снова брожу по комнате из угла в угол.
Приходит ночь, за ней утро.
Дверь резко раскрывается. Входит офицер.
- Выходите! Его голос резок, но мне кажется, как будто он улыбнулся мне едва заметно.
На дворе меня вновь окружают казаки с обнаженными палашами и выводят на другой двор. В стороне там стоят солдаты с винтовками к ноге, несколько офицеров.
Один из них подходит ко мне. Он держит в руке широкую белую повязку.
- У вас есть последний шанс сделать полное признание..., в противном случае... расстрел!
- Все только для виду..., – слова крутятся у меня в голове.
Ахмед... может, его предали...?
Я качаю головой.
- К стенке! – четко говорит офицер и подает мне повязку. Но я не беру ее.
Я стою у стены.
Раздаются команды, щелкают затворы винтовок. Я смотрю в стволы винтовок, в темные точки. Я не вижу ничего другого. Я оцепенел от внутреннего холода.
Теперь... смерть.
Заглушающий все голос. Винтовки опускаются. В стороне шепчутся офицеры. Меня выводят. Мы снова на первом дворе.
Темный лимузин с грохотом въезжает во двор. Дверь раскрывается, и бледный мужчина с маленькой серой эспаньолкой выходит из машины.
Все же, я знаю этого мужчину! Я же знаю его, это...
Но его уже отвели, он исчез.
Я должен сесть в свою машину. Ворота крепости раскрываются, и машина с жужжанием выезжает из нее.
Набережная... широкий мост... длинная липовая аллея... знакомые ворота с часовым перед ними.
Я снова дома.
Как только мужчины ушли, едва успел я выпить стакан алкоголя и зажег сигарету, я взглянул на неподвижное лицо слуги-татарина...
Ахмед! ….?
И это лицо, вечно выбритое, ухоженное... улыбается лукаво... нет... не лукаво, а зло. Он со своим вечным душевным спокойствием наливает мне новый стакан, ставит маленький поднос на расстоянии моей руки... я не могу отвернуть взгляд от его глаз, потому что знаю, он еще единственный...
- Господин Крёгер... Военный министр Сухомлинов арестован[7]... Вы освобождены... Он заключен в Петропавловскую крепость, – он говорит это настолько тихо, что я почти должен догадываться об этом по движению его губ. Внезапно я думаю о лимузине в Петропавловской крепости и о бледном мужчине, который выходил из машины. Теперь я знал, кто это был. Я отодвигаю свой поднос.
Ахмед выпивает стакан одним залпом, наливает себе новый и снова опустошает его одним глотком, только тогда он смотрит на меня, и на его экзотическом лице впервые появляется открытая улыбка.
Мы подаем друг другу руки.
На следующий день мне разрешили гулять в саду. Коротко постриженный газон, дорожки, теплица, деревья, все было в наилучшем порядке, как будто бы дом постоянно был населен. На берегу Невы я проводил несколько часов. Моя голова как каждый вечер основательно обрабатывала прошедшие допросы, пока маленькие волны снова и снова набегали на песчаную отмель у берега. Время от времени взгляд инстинктивно замирал в том направлении, где должно было лежать открытое море, крепость Кронштадт... и берег моего родного края.
- Я должен сообщить вам, что вас больше не будут допрашивать, – внезапно прозвучал голос комиссара, стоявшего передо мной. – На вашу просьбу о пребывании в Петербурге, даже если вы заявили о своей готовности не покидать ваш дом и сад до конца войны, был получен отрицательный ответ. И ваша жена одна тоже не может здесь оставаться из-за подозрений в способствовании побегу. Причины вам достаточно хорошо известны. Ваш отъезд должен состояться завтра в два часа дня. Вас заберут как обычно. Принимать каких-либо посетителей вам также запрещено.
