Людмила Бояджиева - Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»
Я замер. Она желает напомнить о 13 февраля 1916 года, когда мы вместе слушали «Юдифь», когда она отдала мне свое черное кольцо! Это вызов! «Хорошо, — что-то зло шевельнулось во мне, — я его принимаю. Неужели она не видит, в каком я состоянии?»
— «Юдифь», — сказал я равнодушно, — очень академично выработанное произведение, весьма искусное стихосложение, но в общем довольно скучное. Все же это вещь, достойная внимания, она, наверное, войдет в собрание его стихотворений, которое, надеюсь, Струве издаст.
— Струве, — отвлеклась Анна Андреевна, — он много работает, он литературовед, но он поддерживает холодную войну, а я решительно против холодной войны.
— По-моему, Анна Андреевна, Струве главным образом интересуется современной русской литературой.
— А вы читали «Реквием»?
— Да, это великое трагическое произведение, написано вашей кровью, больно читать.
— Хотите, я вам прочту свои последние стихи, вы, может быть, сравните их с «Юдифью» Недоброво, они на библейский сюжет: Саул, неверная жена, Давид.
Анна Андреевна открыла маленькую записную книжку и певучим голосом стала читать. Певучее чтение мне казалось вытьем, я так давно не слыхал ничего подобного. После «Реквиема» мне казалась вся затея упражнением в стихописании. Я не вникал в слова.
— Ну вот, что вы думаете?
— Как всё — очень хорошо.
— Совсем не хорошо, — сказала Анна Андреевна с раздражением.
Я чувствовал, что надо сказать что-то умное, и не мог выжать ни слова.
— Очень объективно.
— Да, объективно.
Я не знал, что можно добавить к этому глупому замечанию, и молчал.
— Как вы живете, Анна Андреевна? — нашелся я.
— Переводами, — сказала она, поняв мой вопрос в простом материальном смысле. — Я перевожу поэтов древних времен.
— Вы сами переводите? — удивился я.
— Нет, конечно; несколько специалистов дают мне дословные переводы, я их перекладываю в русские стихи.
— Вы всегда в Ленинграде, где вы отдыхаете?
— У меня дача в Финляндии, я там отдыхаю. Вы помните, вы прислали мне цветную фотографию вашей мозаики Христа? Она долго была на моем столе, а потом исчезла.
Тут я мог просто сказать, что такая же судьба постигла ее кольцо. Но фотография — одно, кольцо — другое! Я ничего не сказал. Я чувствовал себя не по себе, надо идти.
— Я боюсь вас утомить, Анна Андреевна, я пойду.
— Нет, нет, мне видеть вас большой отдых, вы совсем не изменились. — Я сгорал от стыда.
— В личное одолжение, посидите еще двадцать минут.
— Конечно, Анна Андреевна, сами скажите, когда мне надо уходить.
Разговор не клеился. Анна Андреевна чего-то ждала.
— Как вы пережили осаду Ленинграда?
— Меня спас Сталин (это было известно всем), он благоволил ко мне и прислал за мной самолет, на котором я улетела из Ленинграда. Позднее он свою милость превратил в равнодушие или, может быть, в ненависть. — Опять молчание. — Ну, теперь идите, благодарю, что пришли. Напишите хоть на Новый год.
Анна Андреевна величественно поднялась с кресла, проводила меня до маленькой передней, прислонилась к стене.
— Прощайте. — Протянула руку. Внезапный порыв: я поцеловал ее безответные губы и вышел в коридор в полудурмане, повернул не туда, куда надо, добрался кое-как до выхода, долго шел по Champs Elysees (Елисейские Поля) и до ночи сидел в кафе. Тысячу раз я спрашивал себя: зачем? зачем? Трусость, подлость. Мой долг был сказать ей о потере кольца. Боялся нанести ей удар? Глупости, я нанес еще больший удар тем, что третировал ее лишь как литературный феномен. Пока я думал, что я еще могу сказать или спросить о поэтах-современниках, она воскликнула: «Борис Васильевич, не задавайте мне, как все другие, этих глупых вопросов!» Ее горячая душа искала быть просто человеком, другом, женщиной. Прорваться сквозь лес, выросший между нами. Но на мне лежал тяжелый гробовой камень. На мне и на всем прошлом, и не было сил воскреснуть.
Во время нашего разговора дверь в соседнюю комнату оставалась приоткрытой, кое-когда был слышен легкий шорох. Кто там? Может быть, политический контроль, может быть, свой человек — не знаю. Это невидимое присутствие было мне неприятно. Было ясно, что кто-то подслушивал наш разговор. Не это ли помешало нашей последней встрече превратиться в теплую душевную беседу? Я ищу себе оправдания, не так ли? Я его не нахожу…»
В этом эпизоде заметно и то, что не мог заметить Анреп: облегчение Ахматовой после того, как выяснилось, что Анреп отдал Струве письма об Ахматовой, предшествующие их личной встрече. А позднюю переписку она осмотрительно сожгла. Как поступала со всеми любовными письмами, способными приоткрыть нечто большее, чем стихи. И еще одно — вся история с бабушкиным кольцом скорее всего оказалась мистификацией, в которую больше верил до конца жизни потрясенный даром Анны Анреп, чем сама дарительница. Не слишком-то она дорожила этим оберегом, если и Гумилеву на фронт не дала, осенив его крестным знаменем, и про столь важный подарок Анрепу даже упомянуть забыла.
Глава 3
«И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда…» А.А.
В стихах последних лет Ахматова чаще оглядывалась на дни ранней царскосельской юности, чем на ужасные времена, последовавшие за ними. В одном стихотворении 1958 года она называет себя «наследницей» Царского. «Приморский сонет», написанный в Комарове, смыкает начало и конец жизни:
Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни,
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.
И голос вечности зовет
С неодолимостью нездешней,
И над цветущею черешней
Сиянье легкий месяц льет.
И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда…
Там средь стволов еще светлее,
И все похоже на аллею
У царскосельского пруда.
В июне 1964 года Ахматова уехала в Комарово отмечать свое семидесятипятилетие. Ожидался большой съезд московских друзей. Дача утопала в цветах — сирень в вазах, банках, ведрах, кастрюлях. Комаровская почтальонша не слезала с велосипеда, доставляя пачки поздравительных телеграмм. Званых гостей не было — только свои, но и они, не поместившись в комнате, устроили «пикник» на природе. За столом Ахматова сидела в нарядном платье и с новой прической. Глаза у нее сияли. Можно не сомневаться: рядом был тот, к которому сейчас рвалось ее сердце, и Муза ночами нашептывала:
