Александра Толстая - ДОЧЬ
Иванами взглянул на Ясуги и стал искать что–то в портфеле, достал длинную бумажку, прикрыл ее рукой и выжидательно уставился на профессора.
— …и он принес вам подарок, чек на тысячу иен, — закончил Ясуги–сан.
Наступило неловкое молчание.
— Поблагодарите его, — сказала я, — но я не могу принять такой подарок.
Стул беспокойно заскрипел под плотным телом издателя. Он заволновался, заерзал.
— Почему же?
— Я не могу взять денег, которых я не заработала.
— Но ваш отец заработал их…
— А завещание? Вы знаете, что отец завещал мне все его рукописи и авторские права с тем, чтобы я могла сохранить его права — предоставить всем желающим печатать его сочинения бесплатна Как же я могу нарушить его волю и брать деньги за его сочинения?
Японцы задумались.
— А вы не могли бы принять от меня деньги эти как подарок? — спросил Иванами–сан.
— Нет. Я благодарю вас, но такой подарок я принять не могу.
Издатель волновался, открывал, закрывал портфель. И когда потерял надежду убедить меня, вдруг защелкнул портфель и широко улыбнулся:
— Он спрашивает, — сказал Ясуги–сан, — можно ли вас всех трех пригласить обедать? Ему будет очень обидно, если вы откажетесь.
Мы с радостью согласились. Они долго кланялись и ушли.
Через несколько дней за нами приехали на автомобиле и повезли нас в китайский ресторан.
В небольшой отдельной комнате нас ждали человек двенадцать японцев. Все они говорили по–русски. Это были переводчики русских классиков в издательстве Иванами.
Сели мы обедать около шести, а встали из–за стола около девяти вечера. И что это был за обед! Одно кушанье сменялось другим: суп, дичь, мясо, рыба, раки, салаты, ласточкино гнездо и голубиные яйца, морские водоросли, креветки, омары, знаменитый карп, принадлежность всякого парадного китайского обеда, зажаренный так, что съедались плавники, голова и хвост без остатков. Я насчитала больше двадцати блюд.
— Берите всего поменьше, — шептал нам наш сосед. Но порции на крошечных, кукольных тарелочках нам казались такими маленькими, и мы так мало рассчитывали на двадцать блюд, что, когда дело дошло до карпа, мы были совершенно сыты. А под самый конец, когда все уже едва дышали от сытости, снова подали рис и зеленый чай. И все до единого японцы съели по чашечке риса, запили зеленым чаем, а чашки из–под риса сполоснули и выпили, чтобы не пропадала ни одна рисинка. Таков японский обычай. Оставлять рис — грех.
Обед кончился. Китайцы принесли свернутые жгутами горячие, мокрые полотенца. Надо было разворачивать и вытирать лица и шеи от выступившего от обилия еды пота, а затем руки. Иванами–сан был особенно смешон. Он отдувался, пыхтел и, закрывая глаза, с наслаждением тер себе шею, затылок, лысину и весь блестел, как самовар.
Через год после этого Иванами–сан издал мою книгу об отце[101].
СТУДЕНТ
Постепенно мы привыкли ходить одни по улицам, ездить на трамваях, выучили несколько самых необходимых слов, объяснялись по–английски, русски, немецки, французски.
Несмотря на трудности, некоторые лишения, — жизнь казалась нам сплошным чудесным праздником. Прогулки по улицам были так же интересны, мы наслаждались, глядя по сторонам, стараясь проникнуть в тайны этой чуждой нам, но прекрасной жизни. Иногда вдруг вечером какая–нибудь улица освещалась фонариками, свечами, вдоль тротуаров устраивались сплошным рядом торговцы со всевозможными товарами: игрушками, посудой, золотыми рыбками, материями, флагами, тут же пекли сладкую картошку, жарили орехи и каштаны. Вместе с толпой мы двигались по улице, толпа постепенно сгущалась, и вот мы приходили к маленькому шинтоистскому храму, освещенному разноцветными фонариками. Оказывалось, что был праздник этого маленького храма, вся улица праздновала его.
Иногда по вечерам взгляд уходил, падал в глубь скромного японского домика с бумажными дверками. Блестели чистые татами, электрические лампочки освещали целомудренную чистоту комнаты. Люди сидели чинно, спокойно и ели палочками рис из крошечных фарфоровых чашечек. Покоем веяло от фигур в широких удобных кимоно, глиняного хибати; и какое тонкое изящество и красота были во всей обстановке, обиходе даже бедного простого японского жилища!
В конце декабря японцы стали готовиться к Новому году.
Украсились лавочки рисовой соломой, сплетенной туго и чисто, как девичьи косы. Она спадала канатами сверху с кистями на концах или красовалась веночками, посредине которых висели апельсины на зеленых веточках. Среди зелени бросались в глаза красные, как кровь, громадные омары. Украшались лошади, автомобили, на улицах выросли аллеи из бамбуков и сосен, в окнах цветочных магазинов появились причудливо изогнутые карликовые фруктовые деревья, осыпанные цветами. И все имело значение: сосна — символ долголетия, бамбук — постоянства, слива — выносливости. В магазинах выставили изображение лошади. 1930‑й год посвящен лошади. Счет идет до двенадцати. Первый год посвящается мыши, второй — корове или быку, третий — тигру, четвертый — зайцу, пятый — дракону, шестой — змее, седьмой — лошади, восьмой — овце, девятый — обезьяне, десятый — петуху, одиннадцатый — собаке, двенадцатый — кабану.
Отсюда у японцев целая теория характеристики человека, в зависимости от того, когда он родился. Плохо, если жених родился в год, посвященный тигру, а невеста курица (год петуха) — счастья не будет. Самое идеальное, когда оба они родились в год одного и того же животного, тогда они непременно сойдутся характерами и будут счастливы. Но если муж рождается в год, посвященный лошади, а жена — корове, т. е. животным, которые вместе уживаются, это не так плохо.
Год рождения считается на девять месяцев раньше, чем у нас. Туся ужасно этому обрадовалась: «Мама, значит мне не 14, а 15 лет», — говорила она с восторгом.
В это самое время, перед Новым годом, пришел к нам студент. Он вошел в столовую, снял свою потрепанную студенческую фуражку (потрепанные фуражки — особый шик у японских студентов), поклонился и поставил на пол фу–русики с фруктами.
Стоя у входа, он произнес длинную речь. Он говорил, как заученный урок, делая небольшие остановки на слогах и странно с напряжением катая букву р.
— Я хочу заниматься литературрой и ррусским языком, я люблю Толстого, я его много читал. Больше всего люблю «Воскресение». Я буду очень благодарен, если вы сможете давать мне уроки русского языка и русской литературы.
Он кончил, со свистом и шипением, как это часто от скромности и застенчивости делают японцы, втянул в себя воздух и замолчал.
Я ответила ему.
— Не понимаю, — сказал он.
