Александра Толстая - ДОЧЬ
ТУРНЕ
В лекционное турне мы поехали втроем: Курода–сан[99], «заведующий хозяйством», как его называл Курода, и я. Зачем нам нужен был этот заведующий, я так и не поняла. Правда, он брал для нас билеты, спальные места, заказывал обеды и комнаты, но почему этого не мог делать Курода?
Идзюми–сан и мои друзья провожали меня на вокзале в Токио. Прощаясь, я обняла своих и поцеловала мать и дочь, и вдруг увидела такое изумление на лицах Идзюми и Куроды, что мне стало неловко. Японцы отвернулись, законфузились, как будто мы делали что–то страшно неприличное. Чтобы скрыть смущение, Идзюми–сан громко захохотал.
В поезде я спросила Куроду–сана, почему мое прощание с друзьями так удивило их? Курода сконфузился.
— У нас не целуются, — сказал он.
— Как, совсем не целуются, никогда?
— Это стыдно… Муж и жена иногда, когда никто не видит…
— Ну, а если мать расстается с дочерью или сыном надолго, если сын идет на войну, неужели они не целуются перед расставанием?
— О нет, никогда. Они только кланяются друг другу в ноги.
Пульмановские вагоны. Быстрые поезда, удобные гостиницы. Я и не представляла себе, что Россия так отстала от цивилизации. Почти в каждом городе великолепные универсальные магазины, заваленные товарами, с японскими и европейскими ресторанами, целыми садами на крышах зданий, подъемными машинами.
Какой контраст с советской нищетой! В России мы униженно благодарили и просили еще, когда приказчик грубо бросал нам кило полугнилой картошки, а здесь за несколько центов мы получали столько фунтов хлеба, риса, рыбы, и приказчики кланялись и благодарили. Я никак не могла понять, за что они благодарят? Но везде, во всех городах поражало смешение европейской и японской культуры.
Типографии, оборудованные по последнему слову техники, и — тысячи иероглифов в газете. Автомобили, автобусы, трамваи и — рикши в центре Токио. Дешевые телефоны, телеграф (из Осаки передали мою фотографию в Токио по воздуху), необычайно точно и быстро работающая почта и — в центре Токио на крыше здания газеты «Ничи—Ничи» стая почтовых голубей.
Ни Осака, ни торговый город Нагоя не произвели на меня такого сильного впечатления, как старинный город Фукуока на острове Кьюшью. Я проснулась в вагоне от яркого солнца, бьющего в окна моего купе. Симоносеки. Надо было отсюда переправляться на пароходе (паром) на остров Кьюшью.
К счастью, в городе Фукуока европейская цивилизация мало коснулась быта японцев. Во всем городе не было ни одной европейской гостиницы. Курода–сан и «заведующий» были смущены, а я была очень рада, наконец–то я увижу, как живут японцы. Мы остановились в лучшей японской гостинице. При входе нас встретила толпа людей. Все они низко кланялись и улыбались. Кланялись и мы. На меня смотрели с любопытством, как на чудище. В прихожей, где стояли рядами множество гэта и башмаков, мы сняли обувь, и нас повели по полированной лестнице наверх.
— Хозяин говорит, — сказал Курода, — что он вам приготовил самую лучшую комнату в гостинице.
Действительно, комната была великолепная. Большая, чистая, с балконом на канал и видом на город. В углублении — «такеномо» — высокая ваза и, как полагается, один цветок, на полу — четыре одинаковые большие плоские шелковые подушки, низенький столик, и больше ничего. Трудно это рассказать, но когда узнаешь Японию, ее быт, нравы, традиции, в этой пустоте чувствуешь такую гармонию и красоту, что каждая лишняя вещь — стул, стол, чемодан — режет глаз, как чернильное пятно на белом одеянии.
Вслед за нами беззвучно вплыла женщина в темном кимоно и высокой прическе, она повернулась ко мне, колени ее мягко и гибко подогнулись, она вся свернулась и, опираясь руками о татами, склонила голову до земли.
Что мне делать? Падать на колени? Кланяться стоя? Кто была эта женщина? Я с мольбой смотрела на Куроду.
— Это служанка, — сказал он, — здесь они еще сохранили старинный обычай кланяться в ноги, вы просто поклонитесь ей… — И не успел договорить, как вдруг, вздернув штаны, подогнул колени, и вот оба они — и женщина и Курода — лежали на полу и кланялись друг другу, головами касаясь татами и бормоча приветствия. И то же с заведующим…
Сидели мы на полу, на плоских подушках. Ноги мешали, я не знала, куда их девать. Вытянувшись — неудобно, и спине больно, сядешь по–японски — на колени, колени болят, легче всего было сидеть, скрестив ноги, по–турецки. Женщина входила и выходила. Сначала она принесла печку, похожую на чугунок, полную горячих углей, и, опустившись на пол, щипчиками стала подбавлять черные угли. Это хи–бати — непременная принадлежность каждого японского дома. Зимой в японском доме в каждой комнате есть хи–бати, иногда другого отопления не бывает. Трудно себе представить, чтобы в японскую комнату можно было внести тяжеловесную европейскую печку с трубами — это нарушило бы всю красоту, всю гармонию японского дома. С другой стороны, я никогда не видала ничего более непрактичного и мучительного, чем хибати, — туда кладут непрого–ревшие угли, отчего у меня всегда начинались страшные головные боли. Я страдала от них хронически, несколько раз почти теряя сознание. Впоследствии я предпочитала холод, надевала на себя несколько теплых кимоно, только бы не вносили в комнату хибати.
Первое, что подают в японском доме, — это зеленый чай с бобовыми пирожными. Чай этот японцы пьют несколько раз в день — среди дня, перед обедом, перед ужином, иногда после обеда.
От чая и хибати в номере у нас стало тепло и уютно. Женщина унесла поднос с чаем, придвинула к нам низенький столик и опять исчезла. Вернулась она обратно уже не одна. Несколько человек несли три подноса и деревянное ведро с рисом. На каждом подносе были чашечки фарфоровые, чашечки деревянные с супом, блюдечки с рыбой, с зеленью, соленая, свежая, тертая редька, бутылочка с соей. Женщина свернулась на полу рядом с рисом, и, как только фарфоровая чашечка с рисом опустошалась, она подклады–вала еще. Курода учил меня есть палочками, а женщина ласково смеялась, закрывая рот широким рукавом кимоно.
После ужина опять пришли несколько женщин. Они отодвинули бумажные, с белыми аистами дверцы — «шоджи[100]» в стене, вынули толстые шелковые не то одеяла, не то матрацы и постелили их на самой середине комнаты. Под изголовье положили круглый, жесткий, набитый стружками шелковый валик. Японки подкладывают его под шею и так спят, чтобы не растрепать прически, которые делаются иногда на несколько дней, других подушек они не употребляют. Сверху японки настелили несколько очень толстых шелковых одеял, громадное шелковое на вате кимоно, в которое было вложено бумажное — это вместо ночной рубашки.
