Александра Толстая - ДОЧЬ
Лекция моя была на другой день. Моими слушателями большей частью была учащаяся молодежь: девушки со свежими матовыми лицами, в кимоно и беленьких таби и с гладко причесанными блестящими волосами, гимназистки в черных с золотыми пуговицами куртках, женщины и мужчины почти все в кимоно. Они сидели два часа на полу, поджав под себя ноги, и терпеливо слушали. Должно быть, Курода прикрашивал мою речь. Я говорила минуту, две, а он переводил иногда более 5 минут. Но он говорил хорошо, потому что женщины то смеялись, то плакали и, вытаскивая из широких рукавов кимоно платочки, незаметно вытирали глаза.
Курода был доволен собой:
— Я хорошо говорил, — сказал он, — потому что это мой родной город.
На следующий день Курода уехал в деревню проведать мать, а меня оставил на попечение заведующего хозяйством.
Мне хотелось побыть одной, я устала от корреспондентов, разговоров, фотографов. Рано утром, записав адрес нашей гостиницы, я ушла в город. Я бродила по узким переулкам, любовалась чудесными лавочками с посудой, здесь ее было особенно много и она была особенно красочная, покупала ненужные вещи, смотрела, слушала и наслаждалась. Пришла я домой к обеду. Недалеко от гостиницы меня встретил заведующий.
— Что с вами случилось? — спросил он испуганно. — Я хотел обратиться к полиции. Где вы были?
— Я гуляла.
— Са–а–а! Я ужасно волновался. — Он шел рядом со мной, крутил головой и охал. — Са–а–а. — И пока я снимала башмаки у входа, о чем–то оживленно разговаривал с хозяином и охал: — Са–а–а!
После обеда я опять решила уйти, но в передней моих башмаков не оказалось. Я спросила хозяина. Он отрицательно крутил головой. Я стала сердиться, настаивать, указывая на свои ноги и жестами поясняя, что я хочу идти в город. Хозяин ушел, я думала, что он принесет мне башмаки, но вместо этого он привел с собой «заведующего».
Теперь «заведующий» не отпускал меня ни на шаг. Я гулять, он за мной, я на балкон, и он на балкон, я сижу в своей комнате, он сидит тут же. Я выходила из комнаты, он торопливо вставал и шел. Я теряла терпение…
— Пожалуйста, оставьте меня, я хочу быть одна.
Он улыбался и ждал. Стоило мне двинуться, как он шел за мной.
— Извините меня, мне надо вымыть руки… Он кланялся и улыбался.
— Пожалуйста, я провожу вас.
Когда я выходила из уборной, он стоял и ждал меня.
Объясняться с ним было очень трудно. Предполагалось, что он говорил по–английски, но каждое слово он долго обдумывал, и понять его было трудно. У японцев, не бывших в Англии или Америке, своеобразный английский язык, который понять почти невозможно. Он долго, чему–то удивляясь, наклоняя голову то вправо, то влево, старался мне объяснить что–то и, когда я не понимала, вдруг неожиданно по–детски заливался хохотом.
ТЫСЯЧА ИЕН
Крестьяне, лавочники, плотники, каменщики, одним словом, все работающие ручным трудом одинаково вас поражают ловкостью, быстротой и налаженностью в работе. Но когда надо обсудить, объяснить, принять какое–либо решение, — японцы страшно медлительны. Проходят долгие часы, прежде чем японец продумает и предпримет какой–либо шаг. Он должен вникнуть во все подробности, взвесить все обстоятельства не только прямые, но и косвенные, расспросить о семейном положении заинтересованных лиц, узнать их биографию и только тогда, путем мучительных и длительных размышлений, прийти к определенному решению. Но если японец решил, переубедить его трудно, почти невозможно.
Разговоры начинаются издалека, и вначале нельзя понять, куда они клонятся. Именно так и было, когда к нам в Токио на квартиру приехали два пожилых японца.
— Позвольте представиться, — сказал один из них на прекрасном, отчетливом русском языке. — Это Иванами–сан, большой издатель в Токио. Он поклонник Толстого, всю жизнь любил и издавал его книги. Я — профессор Ясуги. Я работаю у Иванами–сан в качестве одного из переводчиков сочинений вашего отца на японский язык.
Мы долго кланялись друг другу, бормоча что–то по–русски, по–английски и по–японски, а потом сели к столу в «европейской» столовой.
Долго по–японски говорил Иванами–сан — издатель. Он говорил, то повышая, то понижая голос, без жестов, сложив руки на коленях, и только по покрасневшему потному круглому лицу его заметно было, что он волновался.
Профессор Ясуги — сухой, выдержанный человек с правильными чертами лица — терпеливо слушал, не перебивая, изредка кивая маленькой головкой. Наконец, побагровев так, что влага выступила на широком мясистом носу, издатель замолк.
Ясуги перевел речь издателя четко, ясно, без тени сентиментальности и волнения: он с юности увлекался Толстым, его учением. Был вегетарианцем, вел простой образ жизни, исповедуя принцип непротивления злу насилием. С годами юношеский пыл несколько остыл, жизнь заставила Иванами–сан отказаться от воплощения идей Толстого в жизнь, но он навсегда сохранил к нему любовь и благодарность за его благотворное влияние. И теперь он посвятил себя изданию полного собрания сочинений.
Профессор кончил. И снова долго говорил издатель. Под конец у него задрожал голос, и он замолчал.
— Иванами–сан говорил сейчас о том, — чеканил профессор, — какое впечатление на него произвела первая книга вашего отца. Философия Толстого была для него откровением…
И этап за этапом передо мной развертывалась внутренняя жизнь Иванами–сан. Все, что он говорил, меня очень трогало. «Среди русских редко встречается такое знание и любовь к моему отцу, как среди этих как будто чужих мне людей», — думала я. Я чувствовала, что они пришли по делу, мне хотелось узнать, чего они хотят, но прошло уже часа два, а я все еще не понимала цели их прихода.
Опять пространно говорил издатель. Он коснулся отказа моего отца от авторского права. Было время, когда книги моего отца приносили ему доход, но сейчас дела идут плохо и издание ему почти в убыток, но он все–таки печатает Толстого.
— Поблагодарите Иванами–сан, — сказала я, — меня очень трогает и радует, что японцы так хорошо знают сочинения моего отца и любят их.
Ясуги перевел. Иванами радостно закивал головой и стал быстро, быстро говорить.
— Иванами читал про вас, — сказал Ясуги, — он знает, что отец любил вас. Он рад познакомиться с вами…
Прошел еще час. Я еще ничего не могла понять, но почувствовала, что развязка приближается. Мы говорили о России, о революции.
— Иванами знает, как тяжело вам всем жилось в России, — говорил Ясуги–сан, — он знает, что и сейчас вам очень тяжело в чужой стране, без денег, без друзей, он считает, что обязан помочь вам…
Иванами взглянул на Ясуги и стал искать что–то в портфеле, достал длинную бумажку, прикрыл ее рукой и выжидательно уставился на профессора.
