Конец российской монархии - Бубнов Александр Дмитриевич
Следующий день моего пребывания в Ставке являлся праздничным: на 30 июля приходилось рождение наследника престола цесаревича Алексея. Генерал Рузский и я еще накануне получили от имени государя приглашение к завтраку и поэтому должны были продолжить свое пребывание в Могилеве.
В Ставке находился наследник и его мать — императрица Александра Федоровна. Утром шла торжественная церковная служба, затем в саду губернаторского дома был сервирован в шатре парадный завтрак, к которому получили приглашение лица императорского дома, находившиеся в Ставке, старшие чины штаба, царская свита и представители союзных армий. Погода благоприятствовала торжеству: день был яркий и жаркий. Генерал Рузский сидел за столом около императрицы, я — по другую сторону стола, несколько наискось, имея таким образом возможность очень близко видеть государыню. Она сидела с опущенными глазами, почти не разговаривала со своими соседями и не дотрагивалась до кушаний, отдельно для нее приготовленных. Императрице, по-видимому, нездоровилось. Наблюдая за ней, можно было сделать предположение, что какие-то особые, навязчивые мысли владеют ею. Лишь время от времени, как бы отделываясь от этих мыслей, она тревожно поднимала глаза в сторону наследника, который, очевидно, тяготился долгим сидением за столом и довольно рельефно проявлял признаки своего детского нетерпения. То вскакивал он от стола, то снова садился на свое место, громко двигая при этом стулом.
После завтрака, когда все встали, государыне на дорожке поставили садовое кресло, и она одиноко села. К ней подошел Рузский, с которым она устало стала беседовать. Через несколько минут беседа окончилась, и государыня, стараясь быть незаметной, ушла в комнаты. Наследник тоже куда-то исчез. Государь остался в саду один, обходил присутствовавших и, подойдя ко мне, довольно длительно беседовал.
Прохаживаясь по дорожкам и продолжая говорить со мной, он отвел меня в глубину сада, желая, по-видимому, этой уединенной беседой, происходившей у всех на виду, подчеркнуть особое ко мне благоволение.
— Я очень рад, — сказал он, — что вы уже сговорились с Николаем Владимировичем о времени вашего прибытия в Псков. На Северном фронте намечается операция, с которой надо спешить, чтобы немцы о ней не успели догадаться…
Затем государь стал подробно расспрашивать меня о жизни войск корпуса и деталях незадолго перед тем совершенного корпусом прорыва неприятельского фронта; как всегда, его гораздо более интересовали мелкие подробности и отдельные эпизоды, чем общий замысел операции и характер ее исполнения.
Император Николай своей продолжительной и отдельной беседой со мной, видимо, желал изгладить впечатление, которое могло у меня остаться об обстоятельствах моего отъезда из Ставки почти ровно год тому назад…
СОВМЕСТНАЯ СЛУЖБА С ГЕНЕРАЛОМ Н. В. РУЗСКИМ В ПСКОВЕ
Николая Владимировича Рузского я знал хорошо, и с давних времен. Молодым офицером Генерального штаба, только что выпущенным из академии, я в девяностых годах довольно долго прослужил в Киевском военном округе, где его имя было уже в то время окружено известным ореолом. Будучи всего только полковником и начальником штаба одной из пограничных дивизий, он был намечен на военное время бывшим в то время командующим войсками округа, ныне же покойным, генералом Драгомировым на должность начальника штаба особой конной группы войск, на которую в период войны должна была выпасть очень ответственная задача. Мы с уважением и некоторою долею любопытства смотрели на этого спокойного и рассудительного человека, в золотых очках, с тонкой, сухощавой фигурой, мало говорившего, но сумевшего заслужить особое доверие нашего грозного командующего, перед авторитетом которого все склонялись. Впоследствии Рузский занимал ряд ответственных должностей в том же Киевском округе до помощника командующего войсками включительно, с каковой он с началом войны и перешел на пост командующего 3-й армией.
Бои на Золочевских высотах, в Золотой и Гнилой Липах, занятие Львова и победа у Равы-Русской, решившая успех наших войск в наиболее ответственных боях на реке Веремнице, окружили имя генерала Рузского особым почетом и уважением не только в действующей армии, но и во всей России.
Государь отличил его почетным званием генерал-адъютанта и охотно согласился вверить ему главнокомандование армиями Северо-Западного фронта в сентябре 1914 г., после оставления этого поста генералом Жилинским в результате неудачного выполнения Восточно-Прусской операции.
Слабое здоровье заставило, однако, генерала Рузского уже в марте 1915 г. просить об увольнении от должности, дабы приобрести возможность воспользоваться лечением на Кавказских Минеральных Водах. Несколько раз он вновь возвращался на фронт для несения ответственных должностей. И наконец, в конце лета 1916 г., как читатель уже знает, был назначен на пост главнокомандующего армиями Северного фронта.
Прямой, простой, хотя и несколько суховатый в обращении, в глубине души доброжелательный, очень рассудительный, умевший схватывать сущность вопроса и не останавливавшийся на мелочах, не терявшийся в трудной обстановке, с твердой по природе волей, хотя и несколько надорванной постоянным недомоганием, — таковым был в общих чертах генерал Рузский, несомненно заслуживший право на звание одного из лучших генералов дореволюционной русской армии.
Мог ли я предположить, подъезжая в первых числах августа 1916 г. к Пскову, что здесь, в этом пункте, я буду свидетелем отречения императора Николая II от всероссийского престола и невольным участником многих отдельных эпизодов, сопровождавших это событие громадной важности для дальнейшего течения русской жизни!
Вот он, старый русский Псков, стоящий на могучей до сих пор реке Великой, с белокаменной «Троицей», высящейся над всем городом, и с десятком других церквей, удивительный по простоте и соразмерности линий архитектуры. Псков — младший брат великого Новгорода, вместе с ним заложивший фундамент русской государственности, вместе с ним самоотверженно несший на себе обязанности оплота русского народа от нашествия с севера и запада чужеземных врагов и вместе с ним трагически погибший от властной руки самодержавной Москвы…
С твоим, о Псков, именем суждено связаться новой главе русской истории, которая началась хотя и злым безвременьем, но хочется верить, что кончится расцветом сил молодого талантливого народа!..
Жизнь в Пскове и условия моей службы на Северном фронте были очень приятны по внешним формам, но крайне трудны и ответственны по существу.
Главнокомандующий и я проживали в одном довольно просторном доме директора местной гимназии. Дом этот стоял на высоком, крутом берегу широкой, многоводной Великой. Кругом дома был довольно обширный сад с несколькими десятками вековых деревьев. В редкие минуты отдыха в саду этом можно было свободно гулять и любоваться видом на луговую сторону, откуда в былое время шел осаждать Псков Стефан Баторий[152], позднее же шведский король Густав Адольф[153].
Рузский довольно часто хворал, и мы, его ближайшие сотрудники: я и главный начальник снабжений генерал Саввич[154], оберегали его силы, как могли, докладывая ему лишь о самом существенном.
В район фронта до января входил, между прочим, и Петроград. Каждый день столица все более и более нас беспокоила своими настроениями. Во избежание продовольственных затруднений приходилось не раз выделять для нее запасы из тех скудных средств, коими обеспечивалось довольствие армий. Главнокомандующий, насколько мог часто, навещал Петроград, собирал там совещания, ездил лично по заводам, беседовал с рабочими, но всегда возвращался к нам в Псков очень сумрачно настроенным.
— Плохо, очень плохо в тылу, — говорил он. — В столице зреют тяжелые события, и какой оборот они примут — трудно сказать!
Невесело было в это время и на фронте. Подготавливавшаяся в августе десантная операция в Рижском заливе, имевшая целью высадку нашего отряда в тылу немцев с одновременною атакою германцев со стороны рижского плацдарма, была почти накануне исполнения отменена. Зимняя Митавская наступательная операция хотя и была начата, но так и не доведена до конца из-за нежелания Ставки нас поддержать[155]. Не стоило ее и начинать при таких условиях!..
