Моисей Кроль - Страницы моей жизни
Первую остановку мы сделали в Красноярске, где мы посетили Василия Андреевича Караулова. Надо ли сказать, что он встретил нас с трогательной сердечностью? С большой радостью я узнал, что его сильно расстроенное в Шлиссельбургской крепости здоровье в Сибири значительно поправилось (когда мы встретились в пересыльной московской тюрьме, Караулов болел тяжелым катаром легких).
Оригинальную встречу мы имели в Канске, небольшом тогда городке.
Так как мы изрядно устали от тряски по ухабам в почтовых санях, от сильных морозов и от непрерывного перекладывания наших вещей и материалов из одной кашевы в другую, то я решил использовать свой открытый лист и обратиться к главному инженеру с просьбой разрешить нам продолжать путь в «казенном» поезде, в пассажирском вагоне для служащих, который прицепляли к товарным поездам. И велики были изумление и радость Штернберга, когда он узнал, что должность главного инженера в Канске занимал Манучаров.
– Манучаров! – воскликнул Штернберг. – Его-то я должен был разыскать с тем, чтобы передать ему горячий привет от брата его, политического каторжанина, находящегося на Сахалине.
И тут же Штернберг мне напомнил, что Манучаров был видным народовольцем, оказавшим вооруженное сопротивление жандармам, когда те явились его арестовать. К счастью для Манучарова, никто из жандармов не был ранен. Все же его приговорили к десяти годам каторги и посадили в Шлиссельбургскую крепость. Позже он был сослан на Сахалин. Из Шлиссельбурга он, конечно, брату писать не мог; но когда он очутился на Сахалине, он каким-то образом узнал, что его старший брат служит инженером на Сибирской железной дороге и занимает там весьма ответственный пост. И когда Штернберг выехал на родину через Сибирь, Манучаров попросил его разыскать его брата и рассказать ему, как он провел годы каторги в Шлиссельбургской крепости и как ему живется на Сахалине. Это была нелегкая задача, но счастливый случай свел нас с инженером Манучаровым, и Штернберг был счастлив, что может выполнить поручение товарища.
Пошли мы к инженеру Манучарову в приподнятом настроении, и когда Штернберг сообщил ему радостную весть, что привез ему привет от брата, тот выслушал ее с большим волнением. На глазах его навернулись слезы, и он не знал, как выразить Штернбергу свою благодарность за переданное ему сообщение.
Несколько успокоившись, Манучаров попросил Штернберга рассказать ему как можно подробнее о брате, и он с жадностью слушал, как Штернберг ясно и образно описывал безрадостную жизнь Манучарова в Шлиссельбургской крепости и печальное существование политических каторжан на Сахалине.
Когда Штернберг окончил свой рассказ, инженер Манучаров засыпал нас вопросами о нас самих, проявив при этом необыкновенную сердечность и окружив нас самым трогательным вниманием.
Но самое сильное впечатление на нас произвели встречи с товарищами в Кургане.
Еще в Иркутске мы узнали, что Гоц, Михаил Рафаилович, с его женой, и Якубович, Петр Филиппович, с женой поселились в Кургане тотчас же после того, как их на основании манифеста 1894 года освободили от каторги. Штернберг никого из них не знал. Но я имел мимолетную встречу с Гоцами, когда их везли из Якутска в Забайкальскую каторжную тюрьму, а Розу Федоровну Франк, ставшую женой Якубовича в 1894 году, я знал хорошо еще в мои петербургские студенческие годы. Мы друг к другу относились с большой симпатией, и у меня было сильное желание с ней встретиться снова после нашего свидания в Верхнеудинске в 1894 году, свидания, подробно мною описанного в одной из предыдущих глав моих воспоминаний.
Заехали мы к Гоцам, которые своей сердечностью и радушием сразу завоевали наши сердца. Особенно сильное впечатление произвел на нас Михаил Рафаилович. Получасовая беседа с ним нас убедила в том, что он головою выше стоял среднего типа политических ссыльных. Он сразу поразил нас своим здравым ясным умом, а по мере того как мы продолжали нашу беседу, затрагивая разнообразные темы, обнаруживалась его необыкновенная эрудиция. Мы диву давались, как такой сравнительно молодой человек, как он, который к тому же последние десять лет перекочевывал из одной тюрьмы в другую и изведал все прелести акатуевской каторги, мог приобрести такие обширные и разносторонние знания, какими он обладал.
Его тюремные товарищи с удивлением рассказывали, как упорно и методично он умел работать – читать и писать – при самых тяжелых условиях. Свой пламенный революционный темперамент умел сдерживать при помощи своей железной воли, и никакие трудности не были в состоянии его отклонить от того плана работ, который он себе намечал. Моисей Васильевич Брамсон, проведший вместе с Гоцом несколько лет в тюрьме, рассказывал мне еще в Верхнеудинске, что Михаил Рафаилович был способен читать самые серьезные философские книги, стирая свое белье. Он ставил книгу перед корытом и умудрялся ее читать, продолжая свою черную работу.
При всех этих своих достоинствах Гоц отличался необыкновенной простотой и сердечностью. Он поражал своих товарищей своей жизнерадостностью и чуткостью. Не удивительно, что он пользовался их любовью и глубоким уважением.
Во время беседы с Гоцами мы, конечно, затронули больной вопрос о тяжелом политическом положении в России и о необходимости возобновить борьбу с царизмом. И тут Михаил Рафаилович с большим одушевлением стал говорить о том, что пришло время для создания новой революционной партии на основе программы «Народной воли». Он выразил убеждение, что в России за истекшее десятилетие очень многое изменилось и что после смерти царя Александра III оппозиционные настроения в русском обществе значительно усилились; поэтому новая революционная партия найдет гораздо более благоприятную среду для своей работы, чем партия «Народная воля» в печальный период 1883–1887 годов.
Тогда суждения Гоца носили характер, как говорят, академический. Это были рассуждения человека, не видевшего настоящей России больше десяти лет, но впоследствии его предвидения оказались пророческими: через пять лет возникла партия социалистов-революционеров, и Гоцу суждено было сыграть еще очень крупную роль в русском освободительном движении.
Несколько часов длилась наша беседа. Под конец Штернберг стал описывать свою жизнь на Сахалине и так захватил нас своим рассказом, что мы его слушали, не проронив ни слова. Кто-то из нас, однако, вспомнил, что нам предстоит провести вечер у Якубовичей и что Петру Филипповичу и Розе Федоровне, наверное, тоже будет интересно послушать, как политическим каторжанам и самому Штернбергу жилось на мрачном Сахалине. Тогда мы, скрепя сердце, попросили Штернберга прервать свой удивительный рассказ с тем, чтобы продолжать его у Якубовичей. Нам всем было очень жаль, что пришлось сделать этот перерыв, но я не сомневался, что Штернберг и вечером окажется на высоте. И так оно и было.
