Татьяна Бобровникова - Сципион Африканский
С невероятной стремительностью они нанесли удар за ударом и одно за другим сокрушили могущественнейшие государства — Карфаген, Македонию, царство Селевкидов. У них не было теперь соперников, все народы склонились перед великой Республикой. «Все единодушно признали теперь необходимость повиноваться римлянам и покориться их велениям» (Polyb., III, 4, 3).
Сципион не просто сыграл в этом внезапном взлете Рима большую роль: современникам часто казалось, что все римское могущество создано им одним. Один его враг с горечью говорил: «Теперь Греции, Азии и всем восточным народам ясно то, в чем давно уже убеждены были Испания, Галлия, Сицилия и Африка, а именно, что Сципион один — глава и опора римского владычества, что под сенью Сципиона укрывается государство, владычествующее над вселенной» (Liv., XXXVIII, 51).
Но Сципион был не просто великим полководцем, завоевавшим Риму новые земли. Он не был мечом сената и народа. Нет. И сейчас я подхожу к самому главному. Когда я говорила ранее, что Сципион совершенно отошел от дел, что политика перестала его интересовать, это было правдой, но только отчасти. Верно, что Публия не волновали дрязги в сенате. Верно, что он не стремился выслужиться перед народом. Он не хотел, подобно Варрону и Фламинию, уменьшить власть сената или, как некоторые нобили, принизить народ. И все-таки он думал о политике, но политике иной. Он мечтал о великой миссии Рима и сам своими руками помог ему стать на то место в мире, которое он должен был занимать согласно его замыслам. Он сам осуществил свои планы, а родились они, вероятно, еще задолго до Замы. И он дожил до того, как его мечта стала плотью. Что же это была за мечта? Рим должен властвовать над миром. Но как властвовать? Каковы должны были быть они, эти законы, которые Рим даст человечеству?
Даже поверхностного взгляда довольно, чтобы разглядеть, что все мирные договоры, заключенные в то время, как две капли воды похожи друг на друга. Все они являются копиями договора с Карфагеном. Все они отражают одну политическую линию: Тит при этом ссылается на Сципиона, Сципион — на Тита. В результате этих договоров великие империи — Карфаген, Македония, держава Селевкидов — сохраняли полную внутреннюю свободу, не принимали в свои города иноземных гарнизонов, не платили дани, не меняли своей конституции, не подчинялись римскому наместнику, но сокращали до минимума свою армию и флот и фактически лишались права вести войны. Все отнятые у них территории — Ливия, Греция и Малая Азия — не становились собственностью Рима, но получали свободу и всячески укреплялись. Вместо отдельных степных лоскутных княжеств возникает Великая Ливия Масиниссы, Греция получает свободу и оберегается Римом, царство Пергам становится мощным государством[149].{78}
Вместо дани побежденные империи выплачивали контрибуцию. Она рассчитана была на несколько десятилетий и должна была залечить страшные раны, нанесенные Италии Ганнибалом. Через тридцать-сорок лет, то есть к тому времени, когда Рим должен был окончательно оправиться, прекратился бы и приток золота из Средиземноморья.
Публий очень обстоятельно разъяснял свои взгляды иноземным народам и обосновывал свою позицию. Во время войны с Антиохом он написал много «открытых писем», которые носят характер прокламаций, где он формулирует основные принципы внешней политики Рима.[150] Вот как Полибий пересказывает одно из них. Сципион пишет, что «римляне ни одного из наследственных царей не лишали власти, напротив, сами восстановили некоторых владык и пределы их могущества расширили. В ряду этих имен они[151] называли Андобалу и Колиханта в Иберии,[152] Масиниссу в Ливии… Точно так же в Элладе поступили они с Филиппом и Набисом. Что касается Набиса, то, имея возможность погубить его вконец, римляне не сделали этого, оказавши ему пощаду, хотя и тирану, и только возложили на него обычные обязательства»[153] (курсив мой. — Т. Б.) (Polyb., XXI, 11, 4–10).
В другом письме читаем: «Люций Корнелий Сципион, главнокомандующий римлян, и Публий Корнелий передают привет сенату и народу Гераклеи… Мы дружественны ко всем эллинам, а так как вы отдались на нашу милость, мы постараемся сделать все возможное для вас и постоянно быть вам полезными. Мы даруем свободу вам и всем другим государствам, которые вручили себя нам, мы даем им автономию во всех делах, и во всех других отношениях мы постараемся постоянно вам помогать. Мы получили от вас выражения и обещания доброго расположения и постараемся, чтобы никто не превзошел нас в благодарности».[154] Подобные же заявления есть и в письме к колофонянам, подобные же речи говорил Сципион этолянам и афинянам в Греции.
Таким образом, установился Pax Romana, римский мир. Войны между великими державами прекращались: цари их лишились клыков и когтей. Все споры решал Рим. Новые национальные государства видели в Риме своего защитника и покровителя. Замечательно, что все дела Рим старался решать в пользу слабых и обиженных. Полибий объясняет это не только интересами политики, но и национальным характером римлян. «Как люди, одаренные возвышенной душой и благородными чувствами, римляне соболезнуют всем несчастным и спешат услужить всякому, кто прибегает к ним за покровительством» (XXIV, 12, 11–12). Возможно, в этом следует видеть и свойство характера Сципиона.
Мы не знаем, каким образом Сципиону удалось увлечь своей идеей Рим. Именно увлечь, ибо все были увлечены, увлечены настолько, что даже отбросили холодную важность, которую римляне так любили напускать на себя. Но победа далась не без борьбы. Нетрудно заметить, что все планы Сципиона натыкаются на глухое сопротивление, что их принимают вначале так же, как некогда план его Африканской экспедиции. Римляне не хотели ни одной из войн. Они не желали воевать с Македонией, и убедили их вовсе не мысли о мировом господстве, высокой миссии Рима и свободе Греции, а страх, что Филипп нанесет им предательский удар в спину. Не хотели они воевать и с Антиохом. Тянули до последнего, целых пять лет. Ливий признает, что за год до начала военных действий в Риме хотя и говорили об Антиохе как о враге, но даже не готовились к войне, то есть надеялись, что столкновения как-нибудь удастся избежать (Liv., XXXV, 20). Видимо, людей старого поколения так же трудно было убедить, как некогда Фабия Максима.
