Александр Нильский - Закулисная хроника
Нижегородский антрепренер Федор Константинович Смольков был оригинальнейшим человеком. В продолжение многих лет в актерской сфере он был «притчею во языцех», и о нем ходило множество анекдотов; некоторые из них, сохранившиеся в моей памяти, я приведу ниже… Смольков заикался самым неимоверным образом, не имея возможности правильно выговаривать буквально ни одного слова, что его ужасно сердило; он топал ногами, ударял себя по коленам, гримасничал и вообще проделывал такие эволюции, что никакой серьезный и спокойный собеседник не мог бы удержаться от спазматического смеха. Однако, в заиканьи Смолькова была большая странность: при разговоре его язык отказывался от повиновения, а при чтении вслух он был послушен и ни одной буквой не выдавал своего обладателя.
Его отношения к сцепе были слишком просты. На театр он смотрел исключительно только с коммерческой точки зрения. Режиссеров недолюбливал, старался более обойтись «домашним способом», что, разумеется, вызывало небрежности, анахронизмы и такие уродства драматических произведений, что теперь даже и подумать стыдно. Однако, счастье везло ему, и все преблагополучно сходило с рук. Впрочем, в те времена провинциальные зрители были чрезвычайно снисходительны и смотрели на театр не как на искусство, а как на обыкновенное увеселительное заведение.
Как образец небрежных отношений Смолькова к сцене можно привести такой случай. Репетируется комедия Н. А. Потехина «Дока на доку». Я играл барона, а мою мать, баронессу, которую возят в креслах, какая-то полурастрепанная женщина с испуганным выражением лица. Суфлер подавал ей слова роли, она их произносила, но таким не актерским тоном, что я счел необходимым подойти к ней и спросить:
— Вы, вероятно, поздно получили роль и не успели ее просмотреть?
— Ох, батюшка, какая роль! до роли ли мне?!
— А что такое?
— Какая же я актриса? Я не актриса, я гардеробщица.
— Кто же вас заставил на сцену выходить?
— Ну, конечно, Федор Константинович… Ему хоть бы что, а у меня-то сердце не на месте. Вдруг что-нибудь пропадет в кладовой…
В этой же пьесе играл молодой человек, находившийся под сильной протекцией актрисы Барановой. Он изображал моего приятеля, шафера.
На последней репетиции, видя, что он не знает ни слова из роли и поминутно путается, я подошел к нему и тихо, сказал:
— Трудно вам будет суфлера ловить. Вы лучше зачеркните свои слова, оставьте только реплики.
— С удовольствием! — обрадовался актер. — Сегодня-то уж, разумеется, не заучить мне.
— Ну, вот то-то и есть.
Придя к такому скорому соглашению, мы подошли к суфлеру и велели сделать купюры.
Узнала об этом Баранова и, думая, что это с моей стороны интриги, подходит в конце репетиции ко мне и внушительно заявляет:
— За что вы сконфузили этого молодого человека? Это нехорошо. Он, как и вы, начинающий, а потому на первых порах заявлять себя интриганом некрасиво.
— Помилуйте, какая же это интрига? Он сам согласен, что роли не знает, и потому с понятной радостью… сделал купюры…
— Да-с, но на это вы его натолкнули, самому бы ему никогда до этого не додуматься.
— Простите. Я попрошу суфлера сейчас же восстановить зачеркнутые места.
— Всенепременно.
— Вслед за нею подходит ко мне Смольков, которому об этом обстоятельстве, очевидно, иже передали.
— Не забижайте, — говорит, — этого молодого…
— Я против него ничего не имел и не имею…
— Пусть все по пьесе говорит…
— На доброе здоровье.
— Он ведь еще молодой, и ему, конечно, очень хочется поговорить, Вечером же, во время спектакля, перед выходом на сцепу, приходит ко мне в уборную этот молодой актерствующий человек и говорит:
— Пожалуйста, разговаривайте на сцене вы одни…
— Как один? А вы-то что будете делать?
— Молчать.
— Нет, зачем же? Мне давеча за вас читали нотацию и Баранова, и Смольков!
— А мы, все-таки, будем играть так, как сговорились с вами… Ведь я-то вовсе не хочу говорить на сцене, это она того требует…
— Зачем же ей нужен ваш разговор?
— Она меня любит!
Вот при каких отношениях к театру самого антрепренера и актеров развивалось искусство в провинции.
Во время нашего пребывания у Смолькова вдруг появляется известие, что император Александр Николаевич проездом остановится на короткий промежуток времени в Нижнем Новгороде. Разумеется, такая весть произвела радостную сенсацию. Всполошилось все население, и в особенности Федор Константинович, отправившийся к губернатору просить разрешения устроить торжественный спектакль. Губернатор, конечно охотно таковой разрешил и сказал ему, что государь, по всей вероятности, посетит, между прочим, и театр. Счастливый и радостный Смольков прибегает на репетицию, останавливает ее и передает актерам слова начальника губернии. Тут же стали решать, что и с кем поставить. Из чувства деликатности мы, актеры императорских театров, должны были отказаться от участия в этом спектакле, дабы дать возможность провинциальным артистам показаться императору. Актеры торжествовали и высказывали нам свою признательность.
Спектакль был сборный, то есть было предположено к постановке несколько небольших пьесок и в заключение балетный дивертиссемент. Спешка была страшная. Актрисы не спали всю ночь накануне представления, торопясь приготовить себе новые платья. Актеры занимались учением ролей, а антрепренер отделывал и приводил в порядок театральное здание.
Все шло хорошо.
Рано утром в день спектакля Бурдин, с которым я квартировал вместе, внезапно куда-то исчез из дому; возвращается только в семь часов вечера и торопливо приказывает лакею собрать в чемодан некоторые предметы из платья.
— Куда это вы? — спрашиваю его я.
— Играю… играю сегодня…
— Как играете? Разве назначенные пьесы отменяются? Или заболел кто?
— Перемена спектакля. Я сегодня был у губернатора и категорически заявил ему, что назначенная пьеса в присутствии государя исполнена быть не может.
— Отчего?
— Оттого, что она глупа. С разрешения губернатора, ее заменили «Картинкой с натуры».
— Но ведь в ней так мало действующих лиц, я представляю себе отчаяние здешних актеров.
— Сами виноваты, не выбирай ерунды.
И действительно, как только это стало известным за кулисами, поднялся бунт. На Бурдина вознегодовала положительно вся труппа, приписывая перемену пьесы исключительно ему одному. Разумеется, до них быстро дошел слух, что Бурдин был у губернатора и убедил его совершенно несправедливо, что предназначенная для представления комедия не прилична. Более всех возмущался Полтавцев и обещал вызвать Бурдина на дуэль. Корнелий Николаевич, отличавшийся вообще добрым сердцем, не мог простить Бурдину его проделки с меньшой актерской братией, и без того не много видящей в своей жизни хорошего и редко ощущающей что либо особенно приятное и торжественное. Однако, общими усилиями на другой день удалось его уговорить оставить этот случай без последствий, тем более, что Бурдину затея не удалась, и государь его не видел.
