KnigaRead.com/
KnigaRead.com » Документальные книги » Биографии и Мемуары » Паола Педиконе - Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы

Паола Педиконе - Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Паола Педиконе, "Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

Довоенные стихи Тарковского – дань книжной культуре, жертвоприношение на алтарь серебряного века. Даже реальное пережитое осмысляется, как правило, через прочитанное. «Если правду сказать, я по крови домашний сверчок…», «Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке…» – яркие искры от удара о мандельштамовский «Камень».

Вторая линия в ранних стихах Тарковского – это, как мы уже говорили, следование классической традиции. Успех русской классической поэзии основывался на музыкальности формы, естественности поэтической речи, психологической достоверности. К этому, в конце концов, пришел и Тарковский. Уже в конце 30-х годов в его поэзии стали преобладать реалистические мотивы, без метафорических «излишеств», появилось стремление сказать полную правду о своем времени, как бы страшна она ни была. В эпоху массового террора, всеобщей подозрительности и социальной лжи поэт открещивался от тотального духовного растления:

Мне стыдно руки жать льстецам,
Лжецам, ворам и подлецам,
Прощаясь, улыбаться им
И их любовницам дрянным,
В глаза бескровные смотреть
И слышать, как взывает медь,
Как нарастает за окном
Далекий марш, военный гром,
И штык проходит за штыком.

Разумеется, такие стихи невозможно было опубликовать в те годы; даже показать их можно было только доверенным людям. В этих стихах уже намечена линия «жестокого» реализма, приход Тарковского к которой был связан как с атмосферой репрессий, так и с ужасами войны. Время, когда «смерть на все накладывает руку», придало поэзии Тарковского суровое «фресковое» звучание. В стихах об эвакуации, о боях, о фронтовой жизни тема смерти явно доминирует. Но еще трагичнее звучит тема одиночества человека и его бессилия перед судьбой («Портной из Львова», «Проводы», «Чистополь» и другие стихотворения). При этом поэта тяготит не физическое, а духовное и душевное бессилие человека. За что человеку даны такие муки? – этот подспудный рефрен доводит Тарковского даже до богоборческих мотивов. Бог посылает ангела на землю в осажденный город, где люди скрываются от бомбежек в подвалах полуразрушенных домов. Но – «не хочет равнодушный Божий ангел наших слез», – говорит поэт и продолжает уже с явным вызовом:

Мы Господних риз не крали
И в небесные врата
Из зениток не стреляли,
Мы – тщета и нищета.

Только тем и виноваты,
Что сошли в подпольный ад.
А быть может, он, крылатый,
Перед нами виноват…

И все же в военных стихах Тарковского нет ни ожесточения, ни злобы, – скорее, это скорбное недоумение перед неизбежностью жертвоприношения в высшем, божественном смысле. А земного оправдания смерти Тарковский не ищет, поскольку жертва, принесенная для родины, священна изначально. Потому и пишет поэт о погибшем солдате:

На снегу в затвердевшей шинели,
Кулаки к подбородку прижав,
Он лежит, как дитя в колыбели,
Правотой несравненною прав.

Здесь очень важно понятие «несравненная правота», – то есть правота, не подлежащая сравнению. Правота, которая утрачивает свой земной характер (ибо земная правота у каждого своя, нацисты тоже по-своему оправдывали войну). Правота убитого солдата – это правота абсолютная, извечная. Недаром и лежит он «как дитя в колыбели», – здесь очевиден намек на то, что за смертью стоит новое рождение, воскресение. Так Тарковский, быть может, незаметно для самого себя стал нащупывать темы, ставшие для него главными в конце жизни.

Но до этого был еще третий период творчества Тарковского, охватывающий два десятилетия (50– 60-е годы), который основывался на идеях европейского Возрождения. Хотя некоторые критики утверждают, что отношения между поэтом и миром в лирике Тарковского это «отношения сюзерена и вассала, владыки и прихожанина, Прекрасной Дамы рыцарских преданий и странствующего стихослагателя», – позволим себе оспорить подобное мнение. Тарковский вовсе не считает человека песчинкой мироздания, ничтожным червем, – напротив, с величием и простодушием библейских пророков он заявляет:

Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост —
Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.

Я Нестор, летописец мезозоя,
Времен грядущих я Иеремия.
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.

Перед нами – высокая одическая торжественность, некоторая даже скрижальность. Человек выступает здесь как равнодействующая величина всего сущего в мире, центро-положная по отношению к макро– и микромиру (вспомним идеи Тейяра де Шардена, любимого философа Тарковского). И, разумеется, поэт не предлагает человеку роль вассала или простого наблюдателя по отношению к миру. Напротив, Тарковский объявляет человека средоточием вселенной, а поэт в его стихах почти всегда тождествен пророку. Но Тарковский не был бы самим собой, если бы претендовал на постижение тайны бытия. Продолжая стихотворение с той же суровой величавостью:

Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое…

он вдруг переходит на тихую, щемящую ноту:

И – Боже мой! – какой-то мотылек,
Как девочка смеется надо мною,
Как золотого шелка лоскуток.

И это признание вдруг преображает все сказанное ранее. Императивная уверенность превращается в благоговение перед таинством жизни, перед непостижимым чудом природы.

В стихах 1960-х годов поэт утверждает свое владение не только временем вообще, но и собственной судьбой («Судьбу свою к седлу я приторочил»). Здесь уже явное отличие о т стихов прежних лет, где человек выступал как щепка в водовороте бытия, страдая от трагического несовпадения реальности личности и реальности времени. Теперь же человек сам определяет свою судьбу и даже не дорожит жизнью, ибо, с одной стороны, уверен в своем нынешнем и грядущем бессмертии («и я из тех, кто выбирает сети, когда идет бессмертье косяком»), а с другой стороны, хотя и готов пожертвовать жизнью за «ровный угол верного тепла» (то есть за домашний уют, за мирный спокойный быт), но кровь его, текущая из века в век, оказывается той иглой, которая блуждает по свету и тянет за собой тело (кровь олицетворяет здесь человеческую душу). В поэзии Тарковского мы не раз встречаем мысль о смертельной опасности поэтического ремесла («На тебя любая строчка точит нож в стихах твоих»). Но у поэта достаточно мужества, чтобы с благородным достоинством принять этот жребий и, сознавая опасность, стремиться к воплощению смертной судьбы в нетленном слове:

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*