Паола Педиконе - Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы
Андрею очень важно было снять этот фильм. Он даже просил Серджо Мерканцина поговорить о проекте фильма с папой Иоанном Павлом II.
Рассказывает дон Серджо:
– В жизни святого Антония Андрей видел символ борьбы между добром и злом, между гармонией и хаосом. В фильме он хотел показать одну ночь из жизни святого Антония – ночь, которая проходит в бесконечных искушениях, в невероятном напряжении душевных и духовных сил героя. Фильм должен был кончаться тем, что утром, на рассвете, святой Антоний, преодолев невероятные искусы, заплачет по-детски, и этот плач знаменует собой смысл творения, победу над космическим беспокойством.
– Андрей был хорошим христианином?
– Да.
– Православным или католиком?
– Он не заострял внимания на разладе между католической и православной церквами. Для него было естественным чувствовать себя в той форме христианства, которая была свойственна месту его пребывания. Он не был дисциплинированным христианином, но чувствовал себя христианином традиционным. Он не отказывался от обрядов, установленных церковью, однако не придавал им особого значения. Самым важным обрядом для Андрея было искусство, потому что оно являлось для него подвижническим делом. Художник, который смотрел в глубину человека и мира, конечно, не придавал значения разнице в нюансах вероисповедания…
И все-таки некоторые стороны христианских обрядов были для Тарковского чрезвычайно важны. Так, он с глубочайшим пиететом относился к иконам.
– Видишь, у тебя здесь есть сын, своя семья, своя Мадонна, – сказал Андрей однажды Франко Терилли, когда они были в святилище Богоматери Лорето.
В тот же день они попали в местечко Porto-Novo, близ Анконы. Здесь на скалах у моря приютилась маленькая церковь. Войдя в нее, Франко Терилли заметил, что Андрей остался на пороге. Терилли забеспокоился, но Андрей сказал:
– Не волнуйся. У меня теперь тоже есть своя маленькая Мадонна, – и он указал на икону Умиления Богоматери у входа.
Потом Андрей попросил оставить его одного… Через несколько лет, в телефонном разговоре (незадолго до смерти) Андрей попросил Терилли:
– Франко, как только вернусь в Италию, прошу тебя отвезти меня в ту церковь…
Пио де Берти, вспоминая о последнем дне Тарковского в России, рассказывает:
Вечером накануне отъезда Андрей долго возил меня на такси по Москве. Когда мы вернулись домой, было уже поздно. На лестнице его дома стояли десятки людей. Дверь в его квартиру была открыта, чтобы могли зайти те, кто хотел попрощаться с Андреем. В одной из комнат его квартиры, довольно скромной, стоял большой стол, висели иконы и горели свечи. За столом были приготовлены места для семьи Андрея и для меня. Сидели до поздней ночи – это было прощание с друзьями, близкими, с домом при немом, но живом присутствии икон…
Широко известно значение иконы в русской культуре: изображение человеческого образа в божественном, свидетельство Божьего образа в человеке. От первого «сталкера» Тарковского – Рублева до трех сталкеров одноименного фильма – мы видим поиски проявления в людях божественного одухотворения. И разве не просматривается аналогия между рублевской «Троицей» и тремя героями картины «Сталкер», стоящими вокруг столика в кафе? Икона – в сюжетах, и в пластических решениях – присутствует почти во всех фильмах режиссера.
Анжела Флорес тонко подметила, что Андрей был религиозен даже в лексическом смысле этого слова:
Он хотел все переплетать (латинское religere, откуда и пошло слово «религия»), вновь связать то, что развязалось, что разделилось в твари и плоти, между нами и другими, между нами и нашей Вселенной…
Перед угрозой глобальной катастрофы, нависшей над человечеством, Андрей Тарковский выделил самую значимую потребность нашего времени – личную ответственность человека и его готовность к духовному подвигу; это стало темой последнего его фильма.
Свидетельствует Норман Моццато:
Андрей говорил, что человек должен отдаваться высшему присутствию Бога. Это требует сильного страдания, но мы должны быть готовы принять такое страдание. Здесь Андрей шел по пути imitatio Christi (подражания Христу). Именно это произошло в последний период его жизни, когда он заболел. Я почувствовал, что именно тогда он выражал себя до конца, будто что-то в нем раскрывалось полностью.
В своих фильмах Андрей избегает прямого выражения религиозных убеждений; в центре внимания режиссера человек как он есть, со всей его внутренней двойственностью и противоречием между видимостью материи и реальностью духа. Здесь он развивает некоторые идеи Павла Флоренского о том, что личность не является аристотелевой автономной индивидуальностью, но соединена таинственными отношениями со всем и со всеми.
В одном из интервью Андрей пояснил:
Я не делал специально религиозных картин, наивно было бы так думать. Но будучи человеком религиозным, я не мог не проявить это очевидно и ясно. Я уж не говорю о том, что искусство как духовная акция очень связано с внутренней религиозностью людей. На мой взгляд, поэзия вообще не может существовать вне духовных проблем, которые ставит перед собой человек. Наша душа, ее, так сказать, экзистенция, способ существования связан, конечно, с творчеством и это не может не проявиться в наших произведениях…
Случайно ли среди родов искусства Андрей особо выделил поэзию? Нередко в выступлениях он сетовал на упадок духовности в современной культуре, и в том числе (а может, прежде всего) в искусстве кино. А вот поэзию выделил как первейшую хранительницу духовных поисков и метаний. Очевидно, не последнюю роль сыграл здесь пример отца, сумевшего в стихах выразить глубину метафизических вопросов бытия…
Посредине мира
Ранние стихи Арсения Тарковского носят на себе противоречивое влияние двух направлений – классической русской поэтической традиции и своеобразного метафорического экспрессионизма. Собственно говоря, экспрессионизм не существовал в русской поэзии как определенная школа со своей программой, манифестом, лидерами и т. д. Скорее, разные поэты в большей или меньшей степени демонстрировали сложную экспрессивную метафору, искали возможности для обновления ритмического рисунка русского стиха, чтобы придать ему большее разнообразие, усилить «энергетику» стиха. Наиболее интересно в этом плане творчество не Маяковского, а Осипа Мандельштама периода Tristia и «Воронежских тетрадей». Не остался в стороне от этих поисков и ранний Тарковский:
На пьедестале нотного листа
Оркестра шаровая пустота,
И ночью ощущает каждый
Мундштучный медный привкус на губах,
К рассвету остается на бобах
И просыпается от жажды.
И просыпаясь, говорит: – Позволь,
Я расскажу, как нарастает соль
На окнах у меня в жилище.
Дитя судьбы, я съем свои бобы,
Меня питает клюв моей судьбы,
Зоб у меня горит от этой пищи.
Довоенные стихи Тарковского – дань книжной культуре, жертвоприношение на алтарь серебряного века. Даже реальное пережитое осмысляется, как правило, через прочитанное. «Если правду сказать, я по крови домашний сверчок…», «Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке…» – яркие искры от удара о мандельштамовский «Камень».
