Ирина Муравьева - Жизнь Владислава Ходасевича
Поэтому стихотворный отрывок, предшествующий созданию «Русалки», не воспринимается как нечто неожиданное и обязательно (в отличие от стихов, посвященных Ризнич) пережитое, связанное со смертью в пучине вод конкретной женщины, а скорее как фантазия, конечно несколько эротическая, чтобы не сказать «некрофильская», но именно как фантазия (возможно, идет она все-таки от сюжета популярной в те времена оперы Н. Краснопольского «Днепровская русалка»).
О, скоро ли она со дна речного
Подымется, как рыбка золотая?
Как сладостно явление ее
Из тихих волн, при свете ночи лунной!
Опутана зелеными власами,
Она сидит на берегу крутом.
У стройных ног, как пена белых, волны
Ласкаются, сливаясь и журча.
Ее глаза то меркнут, то блистают,
Как на небе мерцающие звезды;
Дыханья нет из уст ее, но сколь
Пронзительно сих влажных синих уст
Прохладное лобзанье без дыханья.
Томительно и сладко — в летний зной
Холодный мед не столько сладок жажде. <…>
Вряд ли эти строки могли быть навеяны образом реальной девушки; а если бы она действительно бросилась из-за Пушкина в реку, то вряд ли он стал бы так просветленно описывать посмертную встречу с ней. Образ утопленницы — и в «Яныше королевиче» из «Песен западных славян» — тоже мог возникнуть из грусти расставания, но никак не из реальных событий.
Естественно, такая трактовка «Русалки» вызвала взрыв сарказмов. Г. О. Винокур упрекал Ходасевича в увлечении «пресловутой» психологией творчества и в «элементарном недомыслии», прикрытом этим «пышным термином», признавая, однако, некоторые заслуги Ходасевича. Особо отметил он замечательное открытие Ходасевича, которое многие пушкинисты просто не заметили: то, что строки «Куда же ты? — В Москву, чтоб графских именин / Мне здесь не прогулять. — Постой, а карантин! / Ведь в нашей стороне индийская зараза» являются окончанием стихотворения «Румяный критик мой, насмешник толстопузый, / Готовый век трунить над нашей томной музой, / Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной, / Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой…» Заключительные строки были написаны на отдельном листке, и пушкинисты считали их отдельным наброском. Ходасевич, сличив оба текста по размеру и по смыслу, понял, что это единое целое и оба куска написаны в 1830 году в Болдине во время холерного карантина. Это было действительно крупное текстологическое открытие, до которого не додумался ни один из академических пушкинистов, а позже Т. Г. Цявловская приписала его другому исследователю…
Но особенно свирепствовал В. В. Вересаев. Полностью отвергая «автобиографичный» метод, введенный еще М. Гершензоном, он писал: «К каким негодным, ненаучным результатам ведет этот метод, показывает недавно вышедшая книжка В. Ф. Ходасевича» (впрочем, отмечая, что в некотором отношении книжка эта «весьма ценная»):
«Ни единого твердого биографического факта нельзя извлечь непосредственно из поэтических признаний Пушкина. <…>
Пушкин так часто является не автобиографичным, — и в передаче отдельных впечатлений, и в передаче основных своих настроений и даже в выявлении настоящего своего характера и темперамента, — что пользоваться поэтическими его признаниями для биографических целей можно только после тщательной их проверки имеющимися биографическими данными, и лишь постольку, поскольку эти данные их подтверждают».
Томашевский подошел к вопросу «автобиографичности» более осторожно. В своей рецензии на книгу Ходасевича «Поэтическое хозяйство Пушкина» он писал: «Очевидно, дело не так просто, и лирических высказываний как прямых свидетельств ничем не объехать. Взаимоотношение лирики и побочных свидетельств прямое: лирика намечает вехи для биографической гипотезы, придавая ей — правда, очень малую в самой себе — вероятность. Дело побочных доказательств определить степень этой вероятности, т. е. обнаружить или явный вымысел, или достоверность. <…>
Лирика — вовсе не негодный материал для биографических разысканий. Это лишь — ненадежный материал».
Пушкин был для Ходасевича не просто объектом изучения и преклонения — он был частью его собственной поэзии и души, его миросозерцания, его, если хотите, поводырем по жизни, словно близким старшим родственником, о котором надо узнать и помнить все. Это чувствовали и знали его современники. Недаром Набоков написал в «Даре» про Кончеева-Ходасевича: «Пушкин входил в его кровь». А вскоре после его смерти литераторы, которые любили его, писали в своих некрологах один за другим о его отношении к Пушкину. Юрий Мандельштам в статье «Живые чары» (Возрождение. 1939. 23 июня): «Была в его пушкинизме тайна не простая». Иван Лукаш в статье «Настоящий литератор» (Возрождение. 1939. 26 июня): «Поразительное стремление Ходасевича узнать о Пушкине все — для меня не исследование постороннего ученого, а тайна души Ходасевича-поэта».
О знаменитой речи Ходасевича «Колеблемый треножник», произнесенной в Петербурге в 1921 году, уже сказано выше. Она была исполнена «задушевной нежности» по отношению к Пушкину и глубокой горечи по поводу «второго затмения пушкинского солнца», что делало ее очень личной. На это обратили внимание две расположенные к Ходасевичу женщины: София Парнок и Мариэтта Шагинян.
Он ощущал что-то удивительно близкое ему в пушкинской поэзии, что-то удивительно милое ему в самом пушкинском подходе к жизни. Но он не мог, конечно, стать вторым Пушкиным или хотя бы приблизиться к нему. Да и по внутреннему ощущению жизни — он сам прекрасно понимал это: эпоха была другая, совсем другая, и сам он был человеком, зараженным ядом неврастении и неустойчивости бытия. В прежней России ему, возможно, было бы легче. Но произошел тот гигантский разлом судеб людей и страны, который выбросил его в эмиграцию, и приблизиться хоть отчасти к пушкинской поэтической гармонии оказалось вовсе невозможно. (Но была ли пушкинская гармония полной и нерушимой? Бывает ли такая гармония вообще — вот вопрос?) А дисгармония была, конечно, заложена и внутри него самого.
Особое значение в пушкинской судьбе придавал Ходасевич страсти к карточной игре, может быть даже слегка его преувеличивая. Эта страсть была частью и его собственной души, поэтому ему несложно было вникнуть в психологию заядлого картежника. Он писал в статье «Пушкин — известный банкомет» (в полицейском списке московских картежников за 1829 год Пушкин под номером 93 назван «известным в Москве банкометом»), что по возвращении из михайловской ссылки Пушкин втянулся не без помощи своего друга Нащокина в профессиональную игру. Это сильно повлияло на дальнейшие события пушкинской жизни: сделало его вечным должником, зависящим от случайных обстоятельств и профессиональных игроков (которые якобы специально устроили его поездку на Кавказ в 1830 году), тем более что он постоянно оказывался в проигрыше, но отказаться от сильных ощущений игры не мог…
