Ирина Муравьева - Жизнь Владислава Ходасевича
При жизни поэта не печаталась. По-видимому, в ней нашло себе выражение чувство безнадежной любви к Р(озе?) Блох — чувство, как известно, послужившее причиной болезни поэта и рано сведшее его в могилу.
Из отзывов критики:
„Г-жу Блох звали, очевидно, Раисой, как следует из текста письма, в котором находится автограф. Редактор мог это сообразить сам. В каких отношениях были Р. Блох, О. Ходасевич (?) и Антон Мяукин, нам, к сожалению, установить не удалось“».
Посвятил Ходасевич Горлиным и шуточную басню, не удержавшись от того, чтобы не обыграть их фамилии:
Блоха и горлинка
Басня
На пуп откупщика усевшись горделиво,
Блоха сказала горлинке: «Гляди:
Могу скакнуть отсюдова красиво
До самыя груди».
Но горлинка в ответ: «Сие твое есть дело».
И — в облака взлетела.
xxx
Так Гений смертного в талантах превосходит,
Но сам о том речей отнюдь не водит.
Ходасевич бывал блистательно остроумен и в жизни, и в прозе, но не всегда это удавалось ему в стихах…
На машинописи басни сохранились записи «адресатов»: «Прочел без обиды. М. Горлин. Прошу выдать блины в неограниченном количестве — нисколько не обидевшаяся Раиса Блох». Видно, дело было на масленице. Обижаться на такое «злостное искажение фамилии» мог в свое время лишь Кюхельбекер.
Оба они — Блох и Горлин — погибли в фашистском концлагере в 1943 году…
К числу друзей Ходасевича, не слишком близких, но во всяком случае, весьма к нему расположенных, можно отнести и Марину Цветаеву. Их сближение началось после вечера памяти Андрея Белого, состоявшегося в феврале 1934 года, где Ходасевич выступил с воспоминаниями, а Цветаева пришла на вечер, «чтобы не было сказано о Белом злого, то есть лжи», как написала она В. Н. Буниной. «А ушла — счастливая, залитая благодарностью и радостью». Даже скорее после другого вечера, через полтора месяца. Цветаева теперь сама читала в переполненном зале свое эссе о Белом «Пленный дух», и Ходасевич при этом присутствовал. Несколько позже он прислал ей письмо с приглашением встретиться в кафе. Она в ответ, как всегда сначала дичась и высказываясь в ответном письме о преимуществах заочной дружбы перед очной, все-таки пригласила его к себе домой. В апреле эта встреча состоялась. И после нее они иногда встречались. Но слишком разными были эти люди — и поэты — чтобы сдружиться, хотя Ходасевич неизменно писал восхищенные и умные рецензии на ее стихотворные сборники и прозу, несмотря на полное несходство их поэтик. В то время, когда Ходасевич умирал, Цветаева готовилась к отъезду в СССР — навстречу своей смерти. Уехала через день после его кончины, и очевидно, что во время его болезни они уже не встретились…
Так что неизбывное чувство одиночества, все более охватывавшее Ходасевича в последние годы жизни, могло отчасти растворяться в теплом дружеском окружении, которое вокруг него все-таки существовало. Он постоянно встречался также со своей старшей сестрой Женей (во втором замужестве Нидермиллер), всегда готовой помочь ему, и ее мужем, с племянницей Ниной Кан, с родственниками Нины Берберовой, в частности — с ее двоюродной сестрой Наташей Кук, с родственницами своей последней жены Ольги Марголиной.
Глава 16
Пушкин
Ходасевич и Пушкин
Ю. Л. Оболенская, К. В. Кандауров. 1920 год. ГЛМ
Пушкин всю жизнь, как уже говорилось, был для Ходасевича чем-то совершенно особым, чем-то вроде alter ego, и значил гораздо больше, чем для других. Поэты Серебряного века почти все считали Пушкина своим, частью своего духовного мира, своей собственностью («Мой Пушкин» Цветаевой). Это был знак эпохи — Серебряный век тяготел к Золотому, будучи по сути своей совсем иным и, наверное, ощущая по сравнению с ним некоторую неполноценность. Ахматова и Цветаева ревновали Пушкина к Наталье Николаевне. Ахматова и Брюсов серьезно занимались пушкиноведением. Но так, как Ходасевич, не изучил Пушкина и не приблизился к нему никто из них. Видимо, он чувствовал в Пушкине — не только в поэте, но и в человеке, — нечто необычайно себе близкое; но даже нет, не близкое — он просто понимал его как никто и восхищался им. Он прочел всего Пушкина, каждую строку, внимательным и пристрастным взглядом поэта и старательно составлял «реестр» его «поэтического хозяйства».
Возможно, это началось тогда, когда Ходасевич в целях заработка сотрудничал в издательстве «Польза» (Антик и К°) и выпускал дешевые издания Пушкина — как редактор и комментатор. В частности, в 1915 году выходят «Драматические сцены»: «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Каменный гость», «Пир во время чумы». В предисловии к книге Ходасевич пишет: «Пушкин был суеверен, он же был гений. Не мудрено, что в творчестве гениального суевера, помимо его воли, заранее отразилось грозное будущее и мятежное прошлое. Несмотря на глубокое созерцательное спокойствие, охватившее поэта в дни болдинской осени, душа его бессознательно влеклась к созерцанию предметов мрачных и трагических. Маленькие болдинские трагедии отданы воплощению пороков и темных движений души, влекущих к гибели. Временное спокойствие лишь помогло поэту выявить и осветить всестороннее то, что таилось в недрах его души, помогло сделать личное — общечеловеческим и случайное — вечным».
Здесь уже обозначился подход к исследованию творчества Пушкина, который Ходасевич будет применять постоянно: подход биографический, психологический, исходящий из того, что творчество поэта нераздельно с его жизнью, что в нем невольно отражается все пережитое поэтом. Ходасевич использовал свой собственный поэтический опыт, именно так трактуя психологию творчества. Для него поэт и человек были неразделимы, в отличие, скажем, от Вересаева, который своей работой «Пушкин в жизни» утверждал, что жизнь поэта — это одно, а творчество — другое, оно стоит совершенно особняком («И средь детей ничтожных мира / Быть может, всех ничтожней он»). Только что был опубликован «Дневник» Алексея Вульфа, приятеля Пушкина, повергший в шок многих пушкинистов. А Вересаев на основании этого дневника чуть ли не отождествлял Пушкина в жизни с самим Вульфом.
Метод Ходасевича будет дружно отвергнут советскими академическими пушкинистами, людьми, отстоящими от поэзии гораздо дальше поэта Ходасевича, но считающими себя точными арбитрами и знатоками, более трезвыми и, конечно, отчасти правыми. Но он сам дал им в руки оружие против себя, написав статью о пушкинской «Русалке». Об этом — чуть позже.
