Альбом для марок - Сергеев Андрей Яковлевич

В овалах между окнами четыре головы. Старушечья – в мелких морщинках теряются мельчайшие черты лица: ГОРЕ. Мужская с жесткими пучками волос, неприятно вытянутая: НЕДОУМЕНИЕ. Стариковская, тучная, запрокинутая, с раскрытым ртом, из которого вываливается толстый язык: ДОВОЛЬСТВО. Необыкновенно прекрасная, с правильнейшими чертами и залихватскими усиками: без подписи.

Из-за колонн портика с бьющейся на ветру скакалкой показалась девочка – чуть не спросили, дома ли хозяин, – гипсовую, раскрашенную. Такого же рода собака лежала на крыльце, неизвестно какого – в конуре. Из дверей нам навстречу вышел коротконогий человек с необыкновенно прекрасными чертами лица и залихватскими усиками.

Мы спустились на три ступеньки вниз, в мастерскую. В ней было так много работ, что в яркий день окон в стене и потолке не хватало. Полукругом на высоковатых каннелированных колоннах стояли бюсты: Гостовский Ленин. Хозяин, молодой, прекрасный, задумчивый, правая рука изящно уперлась в щеку, с левой на указательном пальце свисает настоящая палитра: МЫСЛЬ ПРЕРВАЛА РАБОТУ. Еще один такой же Ленин. Хозяин с перекошенным лицом и подвязанной челюстью: АХ, КАК БОЛЯТ ЗУБЫ! Опять Ленин. Снова хозяин, сияющий, с галстуком-бабочкой: ЗУБЫ ПРОШЛИ! Новый Ленин. Ощерившийся пионер с книгой: ЖАЖДА ЗНАНИЙ. Последний Ленин. В углу на железной офицерской раскладушке первой мировой войны под суконным походным одеялом – белый хозяин, но волосы почему-то рыжие, хотя в натуре – как смоль. К одеялу английской булавкой бумажка: УСНУЛ ВЕЧНЫМ СНОМ.

– Смотрите, как натурально, это я ведь не сплю, это я мертвый. Говорят, смерть это плохо, а я знаю, смерть – хорошо. Я в горбольнице лежал. Там один старичок так мучился. А потом говорит: – Знаешь, мне полегчало. Ничего уже не болит. Ты рассказывай, рассказывай, а я закрою глаза. – После я вышел. Вернулся – гляжу – у дверей дочь его плачет: – Отец умер. – Как же умер? Ему так хорошо было. – Смерть это хорошо. Посмотрите, как я Толстого изобразил. Так трудно было глаза написать, чтобы вышло натурально.

Лукавил он или заблуждался – Толстой был Крамского. Вдоль всех стен и у скульптур стояли, лежали, висели портреты неизвестных лиц, сухая кисть, как передовики животноводства: хозяин ездил по селам и работал на рынок по фотографиям. Но и живопись была не вся ординарна. На оливково-лиловом холсте дряхлый крестьянин и смерть держали по стакану красного вина: ВЕРНЫЕ ДРУЗЯ (без мягкого знака). Жениховского вида хозяин во фраке и смерть в фате, у обоих в руке по свече. Весь фон – стихи со множеством отклонений от русской грамматики, смысл: СОЮЗ НАВЕК.

На подоконнике – глобус, увенчанный пирамидкой черепов. Рядом такая же пирамида из черепов покрупнее. На столе череп – гипсовый? настоящий? Все в мастерской реально до нестерпимости, только линии бюстов, портретов, картин – жестче, намного жестче, чем бывает в природе. И всё это скалит зубы, ухмыляется, подмигивает. Хотелось скорей на улицу, но мой спутник не торопился, ибо видел меньше меня: он был занят фотографированием. А хозяин совал мне тетрадь, книгу отзывов, где одинаковым почерком, одними и теми же словами его благодарили военнослужащие, старые большевики, пионеры и прочая. Пришлось оставить свою запись.

Знаменитый художник назавтра выслушал мой рассказ нервно. Оказалось, они вместе учились в бухарестской академии. Уже тогда к поставленным натюрмортам пририсовывались черепа. Юноша подавал надежды, но цыганская душа увела его в сторону. Неофициальный художник, он богаче любого собрата в Кишиневе.

– Знаете, так неловко, он все зовет посмотреть новое, а я никак не выберусь. Сына у него отобрали: говорят, воспитывал в религиозном духе. Не верится…

1970-е

югороссы

Старичок в шортиках, маленький, как мальчик, но переломленный в пояснице и при галстуке бабочкой и в белой сорочке времен Франца-Иосифа:

– Сейчас в нашу сторону ни одна собака не брехнет. Даже наоборот. На собрании говорили, что в Благотворительном обществе думали только о своей выгоде. Я хотел выступить, но это было бы в диссонансе, а я лоялен.

Мы издавали марксистскую литературу и в газете критиковали политику. Конечно, это не угрожало нашей экзистенции. Тогда правительство не было защищено законом, как теперь. Вас интересует наша история?

Русины это по-древнеславянски – русские. За убийство грека – такая пеня, за убийство русина – такая.

Унию мы приняли в семнадцатом веке. До этого православные священники значились крепостными. Веками возили навоз. А нунций предложил признать власть папы в обмен на гражданские права. Служба и обряды сохранялись.

В четырнадцатом году перед русским наступлением австрияки вывезли всю русскую интеллигенцию Галиции и Закарпатья в Талергоф. Там погибло сорок тысяч человек, цвет народа. Во Львове есть могила Неизвестного талергофца.

Львов – русский город, не имеет отношения к полякам и украинцам. Там был самый древний научно-исследовательский институт на Руси – Ставропигий. На другой день после прихода Красной армии его закрыли. Весь архив погиб. Послухайте меня, что из того, что это духовное учреждение? Надо что-то делать. Может быть, вы поможете? Здание сохранилось, я в прошлом году сделал фотографию.

В день освобождения я по развалинам моста перешел на ту сторону в ратушу и как старший по званию принял власть на себя. Я послал телеграмму Сталину, чтобы нас присоединили к России. Назавтра ко мне пришли из командования фронтом два генерала и полковник. Полковник Брежнев. Я ему заявил, что мы русские и хотим быть в России. Он сказал, что нас освободили в составе Чехословакии, но пожелания народа учтут.

Мы назначили городской митинг на площади, но шел снег, и с гор стреляли немцы. Тогда мы собрали своих в кинотеатре и послали письмо Сталину со многими подписями.

Приехал Свобо́да, говорит:

– Что вы делаете?

Я ему заявляю:

– Теперь уже поздно. Вы нарушили обязательства. Президент Маса́рик говорил, что чехи берут Подкарпатскую Русь на сохранение и отдадут ее, когда Россия будет великой.

С тех пор я в Чехословакии не бывал…

И что же? Нас обидели. У меня отобрали второй этаж, пропала библиотека. Молодежи велят называть себя украинцами. Но Украина – наш враг, про́шу вас, это же креатура Германии. В тридцать девятом в Хусте было правительство Августина Волошина. Сталин про него отнесся, что моська хочет присоединить к себе слона, советскую Украину. Я тогда от ужгородского правительства летал в Братиславу договариваться о демаркации границы. Но тут пришли венгры. Что венгры? Венгры меня не интересуют. Про́шу вас. Нужно создать на Украине русскую национальную организацию. Наше спасение – в союзе с Крымом!

…С большого портрета за спиной хозяина на нас смотрел красавец адвокат времен Франца-Иосифа с усиками и в визитке.

1973

Потертые рукава, застиранные манжеты. Сухие костяшки пальцев барабанят в двери каплицы:

– Откройте! Здесь люди из Москвы. Скажите, это я́ прошу!

Сквозь каплицу направо – в Ренессанс маленькой Успенской церкви.

– Обратите внимание – витражи нежные, не грубые. Венская работа девятнадцатого века.

Неуловимые рассуждения о тонкости:

– Animus, не anima – дух, не душа.

Во дворе – на башню Корнякта:

– Винкельман писал, в настоящем искусстве должно быть тихое величие и шляхетная простота.

Из подмышки – самодельная папочка с завязками. Конверт наготове с адресом на машинке. Аккуратные копии старых рисунков:

– Пара́цельс, “Гербариум”. Рисо́вник у него был хороший – лучше фотографии. Это для аптеки – вы не посещали? Первая аптека на русских тере́нах. Аптекарь был немец, но человек с большим сердцем. Как потом Иосиф Второй – последний гуманист. Закрыл семнадцать монастырей, начал школы, отменил панщину. Иезуиты его отравили. И представьте себе, чем сейчас похвалились! Триста лет университету! Так это же иезуитский коллегиум!