Альбом для марок - Сергеев Андрей Яковлевич

Андрей Сергеев

Альбом для марок

© Сергеев А. Я., наследники

© Никеев Г. Г., фото

© Бондаренко А. Л., художественное оформление

© ООО “Издательство АСТ”

Альбом для марок

Коллекция людей, вещей, отношений, слов

том первый

европа

до войны

Я лежу на мамином топчане и сквозь струганую перегородку вижу, как в моей комнате обсыпанные мукой белые люди кухонными ножами режут тугие рулоны теста. У меня воспалилась желёзка на шее. Из Малаховки приезжает на велосипеде статный хирург, которого я зову Гастрономом. Он входит ко мне с шоколадками и в один прекрасный день днем под зажженной лампочкой на столе в столовой – мама и бабушка держат меня – делает операцию.

– Сделал, как барышне. Шов такой, что никто не заметит.

Соска давно не нужна, но расставаться жалко. Папа сводит меня по насыпи, кладет соску на рельс и показывает рукой:

– Сейчас пойдет электричка.

Я гляжу в сторону Малаховки. Электричка быстро проходит. Мы снова у рельса, на нем пусто. Мне легко, что всё позади, и уже не жалко; и жутко, что так пусто.

Все надо мыть; мы моем тоненькую морковочку с грядки в помойной бочке. Вадику ничего. Мне от дизентерии доктор Николаевский прописывает белую, как простокваша, тухло-солено-сладкую микстуру. Живот болит много лет.

Анна Александровна, монашка от Тихоновых, приносит известие:

– Дети – цветы жизни выкинули доктора Николаевского из электрички. На полном ходу.

ДЕТИ – ЦВЕТЫ ЖИЗНИ написано на моей любимой маленькой вилочке. На больших – З-Д ТРУД ВАЧА. Железные ножи-вилки долго пахнут. На террасе за обедом мама/бабушка под руку предупреждают:

– Селедочный нож!

Хорошие – ложки, особенно чайные ложечки. Они серебряные, на них клеймо с Георгием Победоносцем и фамилия САЗИКОВЪ. Такой фамилии ни у кого нет.

У Авдотьи гостил мальчишка Маркслен Ангелов. Потому что его отец – болгарский революционер. Юрка Тихонов сразу не понял, переспросил:

– Марк-Твен Ангелов?

У папы на работе есть знакомый Вагап Басырович.

Меня папа хотел назвать Виктором; мама назвала в честь Андрея Болконского. В роддоме соседка презрела:

– Что такое деревенское имя дали?

Сама родила. Назвала своего Вилорий. Мама съязвила:

– Что ж вы такое церковное имя дали?

Соседка возмущена: Вилорий – Владимир Ильич Ленин Отец Революций.

У мамы душа в пятки.

Мама и бабушка всегда боятся:

– Не бери в руки – зараза!

– Не трогай кошку – вдруг она бешеная!

– Там собака – смотри, чтоб не тяпнула!

– Вон идет человек – смотри, чтоб он тебя не стукнул.

Я всматриваюсь, напрягаюсь, мокну под мышками, устаю – и спешу приткнуться к маме, бабушке, к утешительному занятию – чтобы один и в покое.

Спокойно и интересно листать разноцветные детские книжки:

Уютно перерисовывать в юбилейные пушкинские тетрадки маленького Пушкина и маршала Ворошилова. Он лучше всех вождей, лучше него только Сталин, самый приятный, добрый, успокоительный – неотъемлемая часть моего детства.

– СПАСИБО ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ ЗА НАШЕ СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО – я представлял себе: низкое солнце, зима, просто стоят четырехэтажные с большими окнами – как новые школы – дома́, по широкому тротуару спокойно, не торопясь идут люди, дети тащат на веревке салазки. Все это чуть-чуть под гору.

Читать-писать меня никто не учил, все сам. В тридцать восьмом красным карандашом на первой странице нового краткого курса с нажимом вывел нестираемое ГОВНО. Папа не сразу заметил, чуть не взял на политзанятия. Пришлось нести бабушке в печку. Мне не попало, больше того, бабушка ласково:

– Домашний вредитель.

Ребята рассказывают, что в соседнем доме поймали шпиона. Он по ночам в ванной зашивал себе выше локтя под кожу военные тайны.

Взрослые говорят, что на обложках моих пушкинских тетрадок в Вещем Олеге и Лукоморье – контрреволюционное. Если в численнике перевернуть Калинина вверх ногами, получится Радек. Радек сочиняет все анекдоты, его не расстреляли – а то кто будет писать передовые статьи?

В синей красивой истории для пятого класса я нахожу на пуговице у Ленина-гимназиста четкий фашистский знак.

Барто подталкивает:

Общественница из красного уголка объясняет:

– Гофмана арестовали за то, что у него нашли фотографию Троцкого.

Гофман – партизан-дальневосточник – держал за заборчиком пару немецких овчарок. Наши мамы его ненавидели: всегда лез без очереди, размахивал красной книжечкой.

Красная книжечка – взрослые произносят медленно, осторожно. Но наш дом во все горло зовут Большим домом – он самый большой в переулке: пять этажей с полуподвалом. Вокруг осевшие флигели, а наш красивый поставили в четырнадцатом году прямо на речке Капле. Когда по Капельскому идет трамвай, стекла в рамах подрагивают.

На углу Первой Мещанской была церковка Троицы-Капельки. Построил кабатчик: с согласия не доливал всем по капельке. На месте церковки пустота и лужи с ярко-красными сколами кирпичей, как у бабушки во дворе, – а вокруг пустоты серый высокий дом со 110 почтовым отделением. Со стороны Первой Мещанской – колоннада, папа ведет меня на возвышении между ребристыми колоннами. Папа восхищается совремённой Первой Мещанской, только окна в домах низкие. И еще – посередине улицы деревья чу́дные были – все срубили.

В переулке зимой человек без пальто, опухший, в очках просит у мамы двадцать копеек. Она достает рубль:

– Несчастный.

Когда мы с ней в городе, она покупает мне разрезанную круглую булку с горячей микояновской котлетой, а сама ждет.

Микояновская, по-моему, вкуснее домашней, но сказать нельзя – обидишь. И жевать на виду в булочной – как будто кто подгоняет.

Старые дамы спрашивают через прилавок:

– Франзольки у вас свежие?

На стенах домов рекламы:

Вечером на брандмауэре – кино: три поросенка поют с умильным акцентом:

– Кущай больще ветчины!

В дни получки папа приносит домой двести граммов любительской колбасы, нарезанные в магазине тоненькими лепестками.