Ирэн Фрэн - Клеопатра
Тело Цезаря будет еще около часа лежать в опустевшей курии, — пока три раба императора, преданных своему хозяину, не найдут в себе мужества войти в этот зал, доступ в который им, в принципе, запрещен.
Acta est fabula, как говорили римляне в конце театрального представления: пьеса закончена, и каждый актер, изображал ли он главного или второстепенного персонажа, сыграл свою роль превосходно. Даже император, который никогда не увлекался драматургией (хотя и сочинил одну трагедию, «Эдип», впоследствии утраченную).
Судьба оформила его уход с подмостков как нельзя более эффектно, к тому же сцена эта была отмечена иронией, не уступавшей тем едким репликам, которыми Цезарь оскорбил стольких своих современников: когда Брут занес свой кинжал и, вслед за другими заговорщиками, мог выбрать место, куда нанести удар, он поразил Цезаря в детородный орган.
* * *Во что вылилась скорбь Клеопатры? Был ли это тот же страх, что охватил сенаторов, — страх, который замораживает жесты и слова и не позволяет даже крикнуть? Или ужас греческих героинь, Андромахи и Электры, которых известие о несчастье поразило как удар молнии? Или стенания Ифигении, Кассандры, Медеи, Алкесты, готовившейся спуститься в могилу? Потеряла ли царица сознание под воздействием шока, выла ли от горя, царапала ли себе щеки и грудь, как делали женщины Александрии, когда смерть отнимала у них мужа или ребенка, ушла ли в себя, в молчание, как те, кто уже давно научился покорно сносить удары судьбы?
На эти вопросы тоже нет ответа. Лакуну нечем заполнить — а между тем мы час за часом можем проследить те чувства Клеопатры, которые она испытывала через тринадцать лет, когда умирал Антоний.
Однако на сей раз нет смысла предъявлять претензии к текстам: в них царит та же тишина, которая в тот трагичный час нависла над Римом, — тишина смерти, эхо небытия; и в ней, этой тишине, слышны были только последние слоги, которые пробормотал Цезарь, когда сын его бывшей любовницы занес над ним свой кинжал: И ты, дитя мое…
Как многие умирающие, император в тот миг заговорил на языке, который был первым в его жизни, — не на латыни. Он вспомнил слова, которым научился еще во младенчестве, когда сосал грудь своей кормилицы, рабыни, попавшей в их семью после бог весть какой восточной войны. «Καί σύ τέκνον», — выдохнул Цезарь непосредственно перед тем, как испустить дух. Пусть слабое, но утешение для Клеопатры: свои последние слова он произнес по-гречески.
ПОСЛЕ КАТАСТРОФЫ
(16 марта — июль 44 г. до н. э.)
Где и как нашла Клеопатра силы чтобы жить дальше, мы не знаем. Не сохранилось ни строчки о том, что она говорила или делала в первые часы после шока; никто не удосужился сохранить для потомства память о ее жалких или величественных жестах — жестах, с помощью которых впавшие в отчаяние люди пытаются облегчить для себя мысль о небытии и которые уравнивают царей и нищих.
И тем не менее очевидно, что уже очень скоро ей пришлось поднять голову, вновь обрести свою царственную гордость и, главное, способность предвидения — единственную гарантию безопасности на ближайшее время, которое, как она хорошо понимала, будет весьма неспокойным.
Может быть, она начала с того, что попросила какого-нибудь жреца из своей свиты пропеть для нее плач Исиды над умершим Осирисом, эту древнюю, как мир, жалобу женщины, внезапно низвергнутой в пучину скорби: «Вот я осталась в доме без друга, с которым могла говорить, без господина, на которого могла опереться […]. За его образом нет больше лица, на которое я могла бы смотреть […]. Ту, которая верна тебе, зачем ты так внезапно покинул — не ответив, не выразив свою нежность, — приди обратно! С тобой одним я люблю делать то, что люблю; поговори со мной, мой супруг, вспомни: я будила твой дом звуками арфы, радовала тебя переливами флейты […]. Мое сердце не перестает плакать, не может насытиться слезами, оно замерло, оно превратилось в труп. Можно подумать, что и оно вот-вот покинет землю, оно тоже».
Ибо все в сегодняшней драме Клеопатры напоминало судьбу этой неподражаемой богини: Цезарь, подобно Осирису, хотел наложить на мир отпечаток своей личности, распространить в нем блага цивилизации. И, в точности как бог Сет, Брут, его враг и ближайший родич, заманил его в ловушку, чтобы убить; и в роковой день убийства новая Исида тоже прокляла силы пустыни — в Риме они приняли обличье бесплотных химер, проявились в омертвении душ, уже давно иссушенных жалкими амбициями.
И наконец, Клеопатра, как и Исида, даже в горе не могла не думать о своем будущем торжестве над врагами, потому что у царицы — хотя бы в этом одном она имела преимущество перед богиней — уже рос сын, мальчик Цезарион, который когда-нибудь отмстит за отца, завершит его великое дело, истребит силы зла…
Скорбящая Клеопатра не разыгрывала из себя Исиду, она была Исидой. Если не считать одной детали, одной слабости царицы, которая безжалостно привязывала ее к миру людей: хотя все верили, что Клеопатра в совершенстве владеет магическими знаниями, никакие заклинания, никакие волшебные зелья не могли вернуть к жизни человека, на которого она возлагала все свои надежды. В отличие от бога-основателя Египта, Цезарь окончательно и бесповоротно умер, и даже его труп находился на другом берегу Тибра, не доступный для ее любящих прикосновений.
Уже одна эта мысль (а следует помнить, что греки представляли себе смерть как царство теней, населенное блуждающими душами и неизбывно печальное) должна была бесконечно угнетать Клеопатру; и, может быть, желая подарить царице проблеск надежды, кто-то из ее окружения — скажем, астроном Сосиген или ее советники Аммоний и Сара, чьи имена свидетельствуют об их связи с египетской культурой, — продекламировал ей в садах Трастевере грозные слова, которыми заканчивается жалоба Исиды: «Тот, кто разбил мое счастье, сокрушил меня, но и я сокрушу того, кто разбил мое счастье! Смерть пожелавшему разлучить мужа и жену!»
Упала ли Клеопатра в тот миг в утешительные объятия Ирады и Хармион, единственных ее прислужниц, чьи имена, благодаря Плутарху, дошли до нас (если, конечно, во времена Цезаря эти преданные женщины уже входили в ее ближайшее окружение)? Мне бы хотелось так думать; и хотелось бы верить, что именно в песнопениях неподражаемой богини царица нашла — когда сумела справиться с первым, самым страшным приступом отчаяния, — источник своей невероятной энергии. Но эта тайна навечно сокрыта в анналах Истории, как и все, что касается жизни царицы в канун трагедии; и если бы не ненависть к Клеопатре Цицерона, мы бы даже не знали, когда она, наконец, вернулась в Александрию.
