Ирэн Фрэн - Клеопатра
Двойное потрясение для Клеопатры. Глубокая, незаживающая рана, которая в большей мере, чем что-либо иное, объясняет серию бурных событий, отмечавших последние тринадцать лет ее жизни. В окружении царицы никто не подозревал об этом ее внутреннем надломе, сама же Клеопатра прилагала максимум усилий, чтобы его скрыть. И все же не может быть никакого сомнения в том, что утром 15 марта, когда Цезарь лежал, распростертый, на полу курии и из его тела ключом била кровь, вместе с этой кровью вытекла и юность Клеопатры.
* * *Как она узнала о трагедии? Кто ей сообщил, где она была в тот миг — гуляла ли по городу, играла ли со своим сыном в садах Цезаря? Кто поспешил в Трастевере, чтобы все ей рассказать, — какой тайный агент, какое доверенное лицо — и сколько времени прошло с момента преступления?
Или она догадалась о несчастье по тишине, которая вдруг, как грозовая туча, нависла над крышами домов, стоящих на другом берегу Тибра: при первом известии о злодеянии римляне попрятались, улицы, даже самые маленькие, опустели, все двери были заперты, в лавках не осталось ни продавцов, ни покупателей. Жители сидели в своих укрытиях и ждали возвращения проклятых времен Мария и Суллы, когда на перекрестках и во всех проулках валялись горы обезглавленных трупов, которые становились добычей собак и червей; в домах, где жалась по углам и дрожала от страха беднота, люди уже шептались о том, что скоро пойдут кровавые дожди.
О миге, когда Клеопатра должна была услышать то, что невозможно слушать, смириться с тем, с чем смириться нельзя, История опять-таки хранит абсолютное молчание. Именно тогда, когда царица переживает самую острую боль, незримый режиссер скрывает ее от наших глаз, прячет за кулисы, хотя она — одно из главных действующих лиц драмы, которая еще отнюдь не закончилась. И все же мы не ошибемся, предположив: то, что ей рассказали о последних минутах Цезаря, наверняка почти ничем не отличалось от дошедших до нас сообщений античных историков — и в смысле богатства деталей, и в смысле нарастающего по ходу повествования трагического чувства. Эта поразительная точность в передаче фактов, уверенность в том, какова была их хронологическая последовательность, на самом деле не должны нас удивлять: убийство имело место, как и планировали заговорщики, в курии Помпея, на глазах у девятисот свидетелей, сенаторов; и с того момента, как Цезарь покинул свой дом, за его носилками следовала все увеличивавшаяся толпа — до самого места преступления. Дорога заняла у него более часа, так что множество свидетелей видели все, что происходило вокруг императора.
Первый факт, который им потом вспомнился, первый момент, изумивший людей, заключался в следующем: в ста метрах от дома Цезаря, через несколько минут после того, как он вышел, возникла какая-то толкотня. Некий посыльный изо всех сил пытался пробиться сквозь толпу, которая следовала за носилками диктатора. Этот человек — несомненно, раб — должен был передать Цезарю письмо. Содержания письма он не знал. Впоследствии стало известно, что в этих табличках было предупреждение о заговоре.
Посыльный так спешил добраться до дома императора, с таким трудом протискивался сквозь двигавшуюся ему навстречу толпу, что не заметил, как разминулся с носилками Цезаря. В конце концов, когда он оказался возле нужного дома, ему сказали, что хозяин недавно вышел; однако, поскольку этот человек не знал, о чем говорилось в письме, он, вместо того чтобы попытаться догнать диктатора, решил дождаться его возвращения.
Тем временем носилки Цезаря продолжают свой путь по улицам Рима, с прежними трудностями, ибо приходится пересекать строительные площадки, преодолевать рытвины, пробиваться сквозь скопления народа. В последний раз, через головы ликторов, а также сопровождающих его друзей и секретарей, Цезарь оценивает своим жестким взглядом ход работ, которые по его распоряжению ведутся в Городе, — он видит, например, новую площадь, названную в его честь Форумом Юлия, затем только что построенный храм, посвященный богине Фортуне, до сего дня не оставлявшей его своими милостями. На каждом мосту, на каждом перекрестке толпа вокруг него все более уплотняется. Ему протягивают прошения, ему рукоплещут.
В ста метрах от курии его носилки вдруг резко останавливаются: за них схватился какой-то неизвестный. Этот человек — кажется, грек — размахивает свитком, который хочет во что бы то ни стало передать Цезарю. Император думает, что речь идет об очередном прошении и, не читая, передает свиток одному из своих ликторов. Позже выяснится, что этот маленький пергамент тоже содержал сообщение о заговоре, но гораздо более подробное.
Носилки трогаются с места. Человек, на минуту растерявшийся, бросается вслед. Он снова хватается за них и настойчиво требует, чтобы диктатор немедленно прочел его письмо. Цезарь кивает в знак согласия, но не разворачивает свиток. Он, кажется, очень спешит.
Вот он уже перед курией. Спускается с носилок. Он — сухой, невозмутимый, как обычно; малоподвижный в своем золотом лавровом венке и пурпурной тоге, тоже отделанной золотом. Перед зданием его встречает группа заговорщиков с Брутом и Кассием во главе. Их нервы напряжены до предела: они ждут императора уже четыре часа; в течение этого нескончаемого срока жена Брута, Порция (нелишне напомнить, что она была дочерью Катона), уже много раз присылала посыльных, чтобы узнать последние новости. Это было крайне неосторожно. Не привлекла ли она внимание друзей Цезаря? Не подозревает ли сам диктатор, что ему подстроили ловушку, что мечи заговорщиков уже готовы обрушиться на него? И тут один из сенаторов отделяется от группы. Он торопливо подходит к императору, очень тихо говорит ему несколько слов.
Брут и Кассий уверены, что уже разоблачены, и подают другим заговорщикам условный сигнал: лучше заколоть себя собственными кинжалами, чем пасть от руки тирана. Но Цезарь слушает своего собеседника совершенно спокойно. Речь, видимо, идет о каких-то вполне безобидных вещах.
Спуринна тоже здесь. Цезарь окликает его: «А ведь мартовские иды наступили!» Но прорицатель отвечает очень серьезно: «Да, наступили, но не прошли!» И добавляет, что этим утром все авгуры определили начавшийся день как несчастливый.
Верный себе, Цезарь не обращает на это внимания. Он входит в курию. И все еще сжимает в руке непрочитанный свиток с предупреждением о заговоре.
Помещение курии выглядит торжественно, можно даже сказать, роскошно; ее построил Помпей, который смог оплатить столь дорогостоящие работы благодаря добыче, захваченной на Востоке; статуя самого Помпея возвышается в центре зала. Старый завоеватель, тучный и похожий на свинью, изображен нагим, как греческий герой-атлет; в руке он держит земной шар — символ той мечты о завоевании мира, которую Цезарь отнял у него в битве при Фарсале и осуществлением которой намеревается (уже через два дня) заняться сам, если только удача и дальше будет ему сопутствовать.
