Ирэн Фрэн - Клеопатра
Мы этого не знаем и никогда не узнаем. В текстах нет и намека на какие-то ее страхи, предчувствия, жесты. О ней нет вообще никаких сообщений; не известно даже, при каких обстоятельствах Клеопатра увиделась со своим возлюбленным в последний раз. Описывая момент, когда ее жизнь приближалась к катастрофе, тексты умалчивают о ее действиях и словах. Полное забвение, ничто: История не сохранила для нас даже нескольких ее реплик — наподобие тех, которые остались от Кальпурнии.
Однако причина умолчания здесь совсем другая: если историки, описывая этот ключевой момент в судьбе царицы, ничего не говорят о ней самой, то объясняется это тем, что, как умелые драматурги, они приберегают ее для второго акта драмы, когда она появится на сцене в объятиях Антония. Они берегут ее для романтической интриги, для эпизода любви — той самой латинской amor, которая, по мнению римлян, представляет собой эмоциональную западню, унижающую, отбрасывающую на дно жизни любую попавшую в нее жертву. Потому-то, пока разыгрывается трагедия мартовских ид, историки держат Клеопатру за кулисами; они вновь выпустят ее на сцену, лишь переодев в мишурный костюм роковой женщины, греческого чудовища-самки, которое станет проклятьем для Антония.
А между тем первый историк, который рассказал об убийстве Цезаря, сириец Николай Дамасский, входил в число приближенных к царице лиц: через несколько лет после мартовской трагедии, уже будучи любовницей Антония, царица именно его выбрала в качестве воспитателя для своих детей. Николай Дамасский оставался у нее на службе вплоть до ее самоубийства; возможно, он находился и в той свите, которую она привезла с собой в Рим во времена своей связи с Цезарем. Поэтому трудно представить себе, чтобы он вообще ничего не знал о жизни царицы до мартовских ид, в сам этот день и в ближайшее время после него.
И тем не менее он об этом умолчал, ибо в то время, когда Николай Дамасский описывал заговор (через двадцать лет после трагедии), Клеопатра была мертва. А Николай Дамасский перешел на службу к Октавиану, который стал владыкой Рима под именем Октавиана Августа, и император сам попросил историка вставить в рассказ о его, Августа, жизни отчет о мартовских идах. Это был заказной текст, а Октавиан Август и после смерти Клеопатры продолжал ненавидеть ее с поразительным ожесточением, пытался всеми средствами очернить ее память и избегал всего, что могло бы напомнить о ее связи с Цезарем, об их общей мечте, и тем более о рожденном ею от Цезаря сыне.
Николай Дамасский без всяких угрызений совести пошел навстречу желаниям своего нового хозяина: в ту эпоху в сфере исторической науки определяющим нередко становился тот же принцип, который действовал на полях сражений, — Vae victis, «горе побежденным». Только в Истории «горе побежденных» часто носит имя «забвение».
* * *Итак, в то время, когда готовилось убийство отца ее ребенка, когда человека, который открыл перед Римом путь в будущее, приносили в жертву во имя прошлого, Клеопатра оставалась где-то на заднем плане. Немая фигура вне основного места действия.
Но из этого вовсе не следует, что она не принимала участия в игре. Да, конечно, она жила за стенами своей виллы, и детали римской политики, вероятно, нисколько ее не волновали. И тем не менее поскольку Цезарь и Клеопатра имели общую мечту, у нас есть все основания думать, что царица внимательно следила за ходом подготовки восточной кампании. Разумеется, у нее был несколько иной взгляд на вещи, чем у диктатора, поскольку Рим как таковой ее не интересовал; а кроме того, возможно, после проведенных здесь полутора лет ей уже не терпелось вернуться в Александрию.
Во всяком случае, у нее наверняка не было намерения отправиться вместе с римскими легионами в далекую экспедицию, но, поскольку парфяне уже разбили свои лагеря в сирийских болотах, она знала, что Цезарю непременно понадобится Египет как база для обеспечения части его операций. Значит, в какой-то момент их пути обязательно пересекутся, но сейчас, в первые дни марта, Клеопатра, скорее всего, готовилась покинуть Рим сразу же после того, как ее возлюбленный выступит в поход.
В этой перспективе представляется очевидным, что, даже если Цезарь, как можно предположить, держал царицу в курсе многочисленных инцидентов, которые, в последние недели перед мартовскими идами, создавали некоторые препятствия для его отъезда, Клеопатра и сама день за днем получала точные отчеты о происходящем от своих агентов. Она с детства знала, как выглядит лицо ненависти, разбиралась в механике интриг — это была ее стихия. А значит, от нее не могло укрыться, что назревает некий заговор против императора. С учетом этих условий логично предположить, что она пыталась составить собственное мнение о сложившейся ситуации. Да, конечно, она не говорила на латыни и жила за пределами города. Однако ничто не мешало ей в любой момент смешаться с многоязыкой толпой, заполнявшей улицы и Форум, пойти туда, где лица, гомон, движения человеческих масс могут сказать несравненно больше, чем любые секретные донесения, — особенно человеку, обладающему такой проницательностью и интуицией, какие были свойственны ей.
Да, но в таком случае мартовский заговор, который все предчувствовали и о котором открыто говорили, должен был казаться ей верхом глупости. Клеопатра привыкла к гораздо более умело замаскированным изменам, к несравненно более запутанным интригам. Она, наверное, считала, что гений Цезаря, как всегда, блестяще справится с этим испытанием и извлечет из него максимальную выгоду.
Что касается prodigia, этих зловещих символов, которые заранее извещают будущую жертву убийства о ее скорой гибели, то они, в большинстве своем, были совершенно чужды ментальному универсуму Клеопатры. Даже если царица смотрела на происходящее отчасти и с точки зрения египетской магии (некоторые тайны которой она, несомненно, знала), идея о том, что Цезаря убьют, как Ромула, в ходе своего рода жертвоприношения, должна была либо совершенно выпасть из поля ее восприятия, либо, в лучшем случае, показаться химерой закосневших в своей глупости плебеев. Иными словами, и в Риме царица продолжала жить, действовать, мыслить как дочь Греции и воспитанница Александрийской библиотеки.
Наконец, если Клеопатра и была хотя бы отчасти посвящена в тайну семейных интриг, которые затягивались вокруг Цезаря гибельной петлей, — если знала об адюльтере Сервилии, об истинном происхождении Брута, — то все это вряд ли казалось ей заслуживающим серьезного внимания: в истории Лагидов происходили гораздо худшие вещи; и дома, в этом змеином гнезде, она всегда выбирала в подобных случаях одно из двух: либо делать вид, что ничего не замечаешь, либо резать по живому. Цезарь предпочел первое: почему же она должна усомниться в его правоте? Тем более что он обладает таким могуществом — он самый могущественный из всех.
