Лев Славин - Ударивший в колокол
— А я и не был там, — сказал он коротко.
Заметив, что Ветошников смотрит на него с удивлением, добавил:
— По дороге имел решающую встречу в Лондоне, да и остался здесь. Передо мной простерлась иная стезя.
Он кивнул куда-то вверх. Подняв голову, Ветошников увидел на одном из книжных шкафов белый мраморный бюст. Вглядевшись в его волевое бородатое лицо, Ветошников воскликнул:
— Слушай, да это же Герцен!
Кельсиев значительно посмотрел на Ветошникова:
— Вот я у него.
И затем:
— Хочешь, познакомлю?
— Шутишь!
И подумал, как это будет здорово — рассказать в Питере своим партнерам по преферансу, что он в Лондоне пожимал руку — кому, вы думаете? — только об этом молчок! совершенно доверительно! — самому Герцену!
— Сделаю. Только…
Кельсиев оглянулся. И хотя в магазине никого не было, сказал почти шепотом:
— Об этом замкни свои уста. Из Питера наслано пропасть шпионов. Попадешь на заметку, сыскная гнусь лезет во все поры. Поверишь ли, даже сюда, в это святое место, прокрался дьяволов сын в обличий нашего единомышленника и стал здесь продавцом. За мзду в двести фунтов в год он посылал в III отделение сведения о русских посетителях, выкрадывал в типографии наши рукописи и все домогался выведать, кто корреспондирует в «Колокол» из России. Михаловский имя этой бестии. Кстати, никто не видел, как ты сюда входил? На всякий случай я выпущу тебя с черного хода.
— А когда к Герцену? Я ведь здесь не надолго.
Кельсиев задумался.
— Вот что, — сказал он решительно. — Сегодня вечером приходи в ресторан Кюна, это в центре, как пройти, объясню. Там сегодня маленькое торжество по случаю пятилетия «Колокола».
Сбор в ресторане Кюна был назначен на девять часов вечера. Времени вдоволь, можно еще поработать. Но Герцену не хотелось, голова устала, да и рука.
Тут же на полях рукописи появился недурно вычерченный силуэт водочного графинчика и рядом — высокого бокала, более приличествующего шампанскому. «Фу, какие глупости лезут мне в голову, а вернее — в руку, слишком уж самостоятельно гуляет она по бумаге! Чересчур много воли я дал ей…»
Он глянул на руку. Она не потеряла изящных очертаний. «Вот разве жилы набухли. Вино? Да я к нему сейчас почти не прикасаюсь. Лета? Ну, мне еще далеко до склеротических искажений. Заботы?»
Усилием воли он заставил себя не думать о том, что смутной тревогой стучалось — и все настойчивее — в его сознание. «Колокол»! Порой бывает так: еще только середина августа, пышный разгар лета, а глядишь, с березы летит, кувыркаясь, желтый лист, первенец увядания. Нет, нет! «Колокол» из породы вечно цветущих. Верно ведь?
Так, значит, дома? Как это ни странно, но свой первый брак, несмотря на то, что Натали, та Натали, причинила ему мучительные страдания, он считал счастливым, в отличие от нынешнего брака со второй Натали. Не думать об этом! Упрятать в отдаленный запасник памяти, с тем чтобы потом разобраться. А сейчас, так как его работа не идет, а к Кюну еще рано, пойти посумерничать в гостиной.
Проходя мимо книжного шкафа, он снял с полки «Мертвые души». В гостиной устроился на диване поудобнее, закинул ноги и погрузился в этот истрепанный, видимо, порядком зачитанный том. Улыбка наслаждения показалась на его лице. Он любил перечитывать книги, к которым был привязан. Это были как бы встречи со старыми друзьями. Почти всегда он открывал в них нечто новое… Вот и сейчас добрался до разговора генерала Бетрищева и Чичикова:
«Нет, ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит».
Опустил голову, задумался, что-то скорбное появилось в его лице. Он до того углубился в свои думы, что даже не слышал, как отворилась дверь. В комнату вошел Огарев, бесшумно ступая в своих ковровых туфлях на толстой мягкой подошве.
— Сумерничаешь?
Герцен рассеянно посмотрел на него.
— Слушай, папа Ага… — вдруг сказал он порывисто. — Задумывался ли ты над тем, какие мы? Черненькие или беленькие?
И тут же сам ответил:
— Ты только не обижайся. Ты же знаешь: tout dire c'est ma faiblesse[57]. He те мы и не другие. Серенькие мы!
Огарев внимательно вгляделся в него:
— Ты не в духе?
Герцен ничего не ответил.
Сумерки медлительно истаивали, но еще нежные, еще подернутые смуглой позолотой заката.
Огарев потянулся всем телом, хрустя суставами.
— Сладчайший миг… — сказал он.
Зевнул, прикрыл ладонью рот.
— Только мечтать да вести сердечный разговор…
Если это был вызов, то Герцен его не подхватил. Молчал. А Огарев, видимо, впал в разговорчивый стих. Не умолкал. Не очень при этом заботился о связи между мыслями. По этому признаку да еще по слабости голоса Герцен понял, что Огарев после обморока, как они у себя в семье называли припадки падучей.
— Сильный обморок был? — спросил Герцен озабоченно.
— Да нет, небольшой. Нынче я в форме. Да и вообще сегодня все будет ладно. Ты только не смейся. С утра была гроза с ливнем, а потом солнце. Это у нас на Пензенщине считается счастливой приметой. Ты с Пензенской землей не шути. Она дала России Белинского и Лермонтова.
Не дождавшись реплики Герцена, продолжал:
— Мне твой дом приятен тем, что он небольшой. Это уютно.
Тут Герцен не смолчал:
— Ты считаешь его небольшим?
Кажется, он даже немного обиделся. У него ведь была еще одна слабость: он считал себя хорошим хозяином особенно по части устройства удобного жилья. Он любил менять квартиры.
Огарев невозмутимо возразил:
— У меня в Старом Акшене было сорок комнат. Я там болтался, как плотва в океане. Нет, право, ты, Александр, нынче не в себе. Уж не болит ли у тебя голова? Я помню, ты сказал однажды: «Я страдаю от головной боли, скорее приличествующей бешеной собаке, чем литератору-полиглоту».
Герцен впервые улыбнулся. Слабая, по все же улыбка. На хмуром лице его она напоминала солнечный луч, случайно вынырнувший из-под грозовой тучи.
— Или, может быть, тебя хандра одолела? — не унимался Огарев. — Лучшее средство от нее — путешествие. Ты легок на подъем. Бери чемодан и езжай.
— Куда? — устало пробормотал Герцен.
— Хотя бы в Швейцарию. Ты любишь ее горы.
— К черту горы! — сказал Герцен с отвращением. — Швейцария — это какой-то геологический террор…
Огарев мысленно выругал себя за ложный шаг: как он мог забыть, что у Герцена личная причина избегать Швейцарию — ведь там Гервег.
— Поезжай в Италию, — предложил он. — Венеция — жемчужина морей, она…
Герцен слегка охладил лирический накал Огарева:
— Венеция — самая прекрасная глупость человечества.
