Варлен Стронгин - Александр Керенский. Демократ во главе России
– Правильно, – сказал Керенский, – я совершенствую свой английский. Нужно знать язык той страны, где живешь, часто бываешь. С немецким у меня плохо… тем не менее собираюсь в Берлин… Открою там журнал.
– Почему именно в Берлин, к врагам? – недоумевал Локкарт.
– В Берлине много русских эмигрантов, больше, чем в Англии. Немцы охотно принимают русских. Понимают, что уезжают лучшие, беднеет умами, ослабляется Россия, – вздохнул Керенский.
– Но зато эти русские умы не погибнут! Выпьем за нашу дружбу, Алек-сандр Фе-до-ро-вич! – по слогам, но четко произнес захмелевший журналист. – Пусть приезжают русские! А тебе что-нибудь понравилось в Лондоне?
– Порядок, – без раздумий ответил Керенский, – и то, что король Георг действительно не наш всемогущий царь. Удивишься, ваши ровно подстриженные газоны… Мне раньше нравилось буйство русских трав, а увидев ваши… я призадумался… Наши травы чем-то похожи на народ, требующий трепетного внимания, умного подхода, но порою брошенный на произвол судьбы и от этого буйный, а сейчас засоренный дурманом и чертополохом…
Неожиданно Локкарт покраснел, но не от выпитого, как показалось Керенскому, а от какой-то волнительной и скрываемой от собеседника мысли.
– Александр Федорович, – четко вымолвил Локкарт, – не убивайтесь раньше времени. Вы… вы… еще въедете в Петербург на белом коне! Да… да, на белом коне!
– Я? На белом? Как победитель? Не шутите, Брюс. Даже, если это когда-нибудь станет возможном, то у меня уже не будет сил взобраться на коня.
– А вдруг это случится скоро? Совсем скоро? Продолжал свою игру Локкарт. – Вы думаете, что Ленин вечен и его не сможет сменить никто другой? Ошибаетесь, мой друг! Очень ошибаетесь!
– Сменить Ленина? – задумался Керенский. – Может Троцкий. Или Зиновьев… Но, как говорят у нас, хрен редьки не слаще. Как бы вам перевести на английский!..
– Не надо, я достаточно знаю русский, слышал эту пословицу, – медленно заговорил Локкарт. – Я… я… я нисколько не преувеличиваю. Это вы недооцениваете нас, англичан… Думаете, что если мы отступили из Архангельска, то позволим большевикам властвовать в России?
– Уже позволили, – вздохнул Керенский.
Локкарт откинулся на спинку кресла и загадочно посмотрел на Керенского:
– Вам ничего не говорит фамилия О’Рейли? Впрочем, не исключаю, что у него в России другая фамилия. Он родом из Одессы. Наш человек… И у него английский – практичный склад ума. А от Одессы – некоторая авантюристичность характера.
– О’Рейли… О чем-то похожем слышал. В сводках контрразведки «Союза защиты Родины и свободы».
– Вполне допускаю это, – сказал Локкарт, лицо которого обрело прежнюю бледность. – Он может сменить Ленина. С нашей помощью, конечно. Впрочем, не будем бежать впереди паровоза. Я правильно говорю по-русски?
– Правильно…
– Тогда… тогда, – протяжно произнес Локкарт, – желаю вам успеха, Александр Федорович. Вы истинно демократичный человек. Вам… вам, с вашим умом и образованием следовало бы родиться в Англии… Да, да, и не спорьте!
Они расстались, на прощание обнявшись. Керенский вспомнил этот разговор, когда позднее один из эмигрантов рассказал ему, что некто, человек с английскими корнями, успешно продвигался по большевистской партийной лестнице, метил на место вождя, стремился возглавить большевиков и был близок к этому, но был выдан ЧК командиром латышских стрелков, охранявших Ленина и Кремль, выдан и расстрелян. (Фамилия О’Рейли всплыла в советской перестроечной прессе, о его попытке занять пост Ленина поведала большая и подробная телепередача. – В. С.)
Локкарт проводил Керенского до остановки автобуса. Красивая двухэтажная машина спокойно поглотила Александра Федоровича. Ему нравился этот чистый и аккуратный вместительный автобус.
Александр Федорович пожалел, что ранее не бывал за границей. Не поехал по своему желанию. А теперь поневоле здесь. И восхищаться есть чем, но не хотелось, и не потому, что он был красным патриотом. Все, что он видел, могло быть в России. Многое ему нравилось, но не испытывал он ликующего восторга, как в юности, при виде волшебной красоты начавшегося на Волге ледохода, когда расколовшиеся льдины, издали похожие на большие белые фигурные пряники, чинно плыли по реке, не налезая друг на друга и не ломая плавного движения. И он подумал, что страх, возникший в его душе, наверное, был результатом предвидения своей судьбы – того, что ему жизнью предписано более не увидеть эту красоту.
Чинная, аккуратная Германия встретила Керенского восстанием немецких рабочих. Возглавлял его Карл Либкнехт – один из основателей немецкой коммунистической партии. Его речи и статьи не были столь безумны и демагогичны, как у Ленина, но тема грядущего коммунистического будущего проглядывала, что и подкупало рабочих. Восстание подавили, сам Карл Либкнехт был посажен в тюрьму и потом убит в январе 1919 года. Ленин тут же возвел его в мученика, борца за дело рабочего класса. Но «призрак коммунизма», бродивший по Европе, так и остался призраком, хотя Ленин говорил, обращаясь к народу: «Недалек час, когда по призыву нашего товарища Карла Либкнехта народы обратят оружие против своих эксплуататоров – капиталистов… В Германии все кипит… Да здравствует всемирная социалистическая революция!»
Керенский понимал, что ликвидация вождя немецкого пролетариата, убитого явно по указанию правительства Эберта, – далекий от норм закона и международного права шаг… Тем не менее он погасил пыл немецких коммунистов. В России с большевиками миндальничали. Ленина отправили в ссылку в Шушенское, одного, без надзора, не закованного в кандалы. Он сел на пароход «Иоанн Креститель», ехал вторым классом, хлебал наваристый борщ с мясом и, находясь на вольном поселении, чувствовал себя весьма вольготно. А большевики устраивали самосуды над капиталистами, генералами, помещиками… Без следствия и суда. Александр Федорович не мог последовать их дикому примеру, он даже ужесточил содержание арестованных в Трубецком бастионе, на что жаловался посаженный туда генерал Воейков, дал им почувствовать свою вину, но формально вел следствие – пугал их, а затем давал возможность улизнуть. Большевики же учинили кровавую расправу над министром Временного правительства Андреем Шингаревым, в юности – земским врачом, увлекающимся поэзией, музыкой, в общем-то милым человеком. Керенский не сочувствовал взглядам Либкнехта ни в коей мере, но печально смотрел на его похороны, превращенные большевиками в демонстрацию – с красными флагами, с бурными речами на панихиде, больше походящей на политический митинг, чем на траурную церемонию. И сам он разрешил захоронение жертв революции в центре Петрограда, тоже по-своему торжественное. «Споры по политическим вопросам никогда не должны переходить рамки споров», – учили его в университете. Он считал политическим преступлением только измену родине. И ненавидел любое кровопролитие на родине. Братья Маклаковы по своим политическим убеждениям резко расходились во взглядах, но они были родные братья, ими и оставались…
