Скрябин - Федякин Сергей Романович
На счастье, в Берлине они встретились с четой Кусевицких, возвращались вместе. Деловая собранность Сергея Александровича отвлекала от забот и минутных сомнений. И о гостинице можно было не думать: Кусевицкие пригласили их в свой особняк в Малом Глазовском переулке.
* * *
…Не только композитор мог испытывать тревогу от встречи с родной Москвой. В семью Монигетти приезд Скрябина тоже внес беспокойство. Забыть то страшное письмо из Женевы было нелегко. Тем более что недавно у них побывала Вера Ивановна, с которой они дружили, и долго и горестно рассказывала о своем «неверном муже»: денег у Александра Николаевича нет, да он и никогда не умел зарабатывать, сами знаете — с детства был обеспечен и так обожаем бабкой и тетей, которые ничего для него не жалели, потому и привык жить в мечтах, в мире звуков, — какой уж там «отец семейства»! А теперь — нужда, семья немаленькая, приходится размениваться на мелочи, сочинять вещи более «ходкие». Их совместное житье с той принесло Александру Николаевичу за границей уже немало неприятностей. Ей никуда и ходу нет. А вы знаете, как эта «весталка» честолюбива! И все свои неудачи вымещает на Саше. Так, внушила ему, что он во всем виноват, что коварно увлек ее, а теперь она не может получить то, чего достойна: обеспеченную и спокойную жизнь, положение в обществе. Ведь она же, видите ли, пожертвовала всем: своими талантами, свободой, честью, красотой…
«Пожертвовала» эта злобная «весталка» именно Сашиным благополучием, его семьей, его творчеством — именно это сквозило за горькими словами исповеди Веры Ивановны.
Старенькая Елизавета Алексеевна, так привязавшаяся к Верочке, и сестры — Ольга и Зинаида Ивановны — слушали с болью в сердце, как страдает Саша, как старается загладить любое раздражение Татьяны Федоровны, как со своим хрупким здоровьем выматывает из себя последние жилы, чтобы хоть немного заработать… Но как же он мог оказаться таким безвольным! Оставить жену и детей… И какое иезуитство со стороны той; ведь ее с таким добром приняли в доме…
…Полон был предчувствий, ожиданий и музыкальный мир. Только-только состоялся концерт Рахманинова как дирижера и композитора. В своем отклике Николай Жиляев вспомнил и Скрябина. В «двойном портрете» комцозиторов, который набросал музыкальный критик, запечатлелось мнение слушателей тонких, умеющих вчувствоваться в новейшую музыку, но мнение достаточно «типическое».
«Музыка Рахманинова исходит как бы из недр русской земли, его мелодика безбрежна, его творческая фантазия, облекшись в полифоническую форму, рвется страшной силой из берегов так беспредельно широко, как размашиста и бесшабашна бывает в периоды подъема сама русская натура…
Музыка Скрябина — другого типа. Этот композитор совсем порвал свои связи с землей, он витает в эмпиреях, стремится к звездам, к небесам — он задумал стать сверхчеловеком. Скрябин как бы откололся от всей нашей русской музыки. Почерпнув сперва из сокровищницы Чайковского и Шопена, Шумана и Вагнера и модернизировав их, он стал говорить загадками, метаться в страшных муках, жаждая новых форм и нового содержания для своей богатой переживаниями, бурной души.
Но его тоже приходится считать несложившимся еще композитором, ибо неизвестно, куда заведут его искания и душевные тревоги».
Скрябин и Рахманинов. Скоро сравнивать их станет занятием расхожим. Композиторов, учившихся вместе, занимавшихся у тех же учителей, разводит не только глубинное несходство в творческих «первоосновах». За именем каждого уже возникают непримиримые «партии». Многим в музыкальном мире почему-то казалось, что и композиторы должны были относиться друг к другу чуть ли не с враждебностью. Каково им будет скоро узнать, что дирижер Рахманинов возьмется за исполнение Первой симфонии Скрябина? К поздним сочинениям консерваторского приятеля Рахманинов действительно относился с сомнением. Но «ранний Скрябин» будет для него величиной несомненной. Да и с некоторыми «поздними», «странными» сочинениями Скрябина, он, композитор «почвенный» и «традиционный», будет знакомиться не только с удивлением, но и с интересом. Не потому ли, что чувствовал за ними что-то вовсе не «беспочвенное»?
Пока Скрябин жил за границей, слова Жиляева о порванных связях с землей и всей русской музыкой можно было прочитать буквально. Но «отколовшийся» композитор уже стремился обратно. Никто не знал, кроме немногих знакомых, что еще на излете 1907-го Скрябин задумал ехать в Россию. Не только с обычными целями — к знакомым местам и близким людям, — но и с целью творческой. Замысел большого сочинения, все более занимавшего его воображение, почему-то требовал этой поездки. Будто он, как эллинский Антей, должен был прикоснуться к родной земле, прежде чем решиться на титаническое дело.
Думал он тогда о своей «Мистерии». Ныне замысел несколько сузился, но и он был грандиознее всего им написанного. Сейчас хотелось показать «Поэму экстаза». Несколькими концертами нужно было проложить «мост» для окончательного возвращения. Через год он переедет в Россию навсегда. Главное — вернуться на подготовленную почву и не с пустыми руками. И новое оркестровое сочинение будет еще дерзостнее, еще неожиданнее. В замыслах Скрябина уже звучал и сиял разноцветными огнями «Прометей».
* * *
Середина января — середина марта 1909-го. Если посмотреть на это недолгое время несколько «издалека», оно увидится не просто насыщенным. В скрябинской «Мистерии» в семь дней должны были быть «прожиты» миллионы лет. В эти два месяца он прожил годы. Сюда вместилось все: концерты, овации, шиканья, цветы и свистки; восторженные рецензии одних критиков, недоуменные — других; встречи с давними друзьями, новые знакомства, размолвки с теми, кто недавно был близок и дорог. Все, что творилось им за границей и что происходило в его личной жизни, спуталось в невероятно замысловатый клубок, и вся житейская и творческая неразбериха последних лет его жизни встретила его в России. Здесь, в отечестве, его ждало настоящее признание. Все, к чему он шел в своем творчестве вдали от родины, здесь оценили. Пусть далеко не все. Пусть пока избранные — круг этих «избранных» все-таки неуклонно увеличивался. Но ждали его и неприятности.
Княгиню Прасковью Владимировну, вдову его друга-философа Сергея Николаевича Трубецкого, когда-то так поддержавшего его раннее творчество, он навестил, надеясь не только на добрый прием. Дом княгини был открыт далеко не для каждого, и если бы Прасковья Владимировна, его давняя знакомая, приветила и Татьяну Федоровну, многие трудности, с которыми он сталкивался за границей, отпали бы сами собой.
Александра Николаевича княгиня приняла с редким радушием. Но когда гость, откланиваясь, просил дозволения посетить княгиню с женой, дабы познакомить с нею Прасковью Владимировну, Трубецкая вежливо улыбнулась:
— Я хорошо знакома с Верой Ивановной и очень ее уважаю.
Робкая попытка что-то объяснить не дала никаких результатов: для самого Скрябина дом был всегда открыт, но Татьяну Федоровну здесь не ждали.
Москва принимала Скрябина и не хотела принять его новую жену. Татьяна Федоровна с этим положением тоже мириться не хотела. Скрябин пытался вывозить ее на люди, ходить с ней на концерты. Но его малоудачный визит к княгине уже порождает мелкое злословие. Заскочившая в семью Монигетти двоюродная сестра Веры Ивановны, Лиля Шаховская, выбалтывая последние новости, бросает на бегу со смехом:
— Воображаю, как ему досталось от его разъяренной фурии за этот неудачный визит к Трубецкой!
…Память о прошлом мучила и Ольгу Ивановну. На свой страх и риск она решается позвонить милому «Скрябочке». Срывающимся голосом произносит в трубку:
— Можно попросить Са… — и, откашлявшись, договаривает: — Александра Николаевича к телефону.
Этот разговор — мучительный, длительный и в то же время невероятно короткий — она будет помнить всю жизнь.
— Как прикажете доложить фамилию? — раздалось в трубке.
