Лев Разумовский - Моя коллекция
Иду я как-то по улице. Вижу, из магазина выносят розовую туалетную бумагу. Я зашел в магазин и говорю:
— Я хочу купить туалетную бумагу.
Продавщица, девчонка, спрашивает:
— Вы инвалид войны?
— Нет. Я участник войны.
— Тогда вам не положено. Мы продаем туалетную бумагу только инвалидам войны. По предъявлении удостоверения.
— А кто может распорядиться, чтобы мне продали хотя бы два рулона? Мне очень нужно.
— Идите к директору универмага. Если он разрешит, я продам.
Поднялся я на третий этаж. Зашел в приемную. Секретарша спрашивает:
— Вы к кому?
— Я к директору.
— По какому вопросу?
Я подумал и говорю:
— По личному.
Ну, она подумала тоже и пустила меня. Вхожу в кабинет. За столом сидит представительный дядечка. Костюм. Галстук. Телефоны. Три штуки. Спрашивает вежливо:
— Вам что, гражданин?
Я говорю:
— Вот я участник войны. Хотел бы купить туалетную бумагу.
Он говорит:
— Мы участникам не продаем. Только инвалидам.
Я говорю:
— Я не только участник войны, я еще и ветеран партии с двадцать шестого года.
Он подумал немного и опять говорит:
— Но я не могу отпустить туалетную бумагу ветерану партии. Она у меня подотчетная. Под номер удостоверения инвалида войны. Как же я ее вам оформлю?
Я говорю:
— Я не только ветеран партии, я еще и первый председатель первого колхоза на Харьковщине. Про меня даже газеты писали.
— Да, я вижу, что вы действительно заслуженный человек… Что же мне с вами делать? Знаете, что? Напишите-ка мне заявление. И укажите все ваши регалии. Вот, садитесь за тот столик.
Сел я за тот столик, лист бумаги он мне дал, ручку. Сижу я за столиком и пишу: «Заявление от участника войны, ветерана партии с 1926 года, первого председателя первого колхоза на Харьковщине „Заветы Ильича“, участника Великой Отечественной войны Сагала Владимира Ефимовича. Прошу продать мне за наличный расчет два рулона туалетной бумаги». Подписываю и подаю. Число, год поставил.
Он взял, прочел все внимательно.
Я спрашиваю:
— Ну, что? Все?
Он говорит:
— Нет, не все.
— А что же еще писать?
— А вы не поставили ваш адрес и когда по нему прописаны.
Я поставил адрес и прописку.
Он взял, перечитал еще раз и на углу написал: «Разрешаю продать В. С. Сагалу в виде исключения 2 рулона туалетной бумаги». И подписал.
Вот с этим заявлением я спустился на первый этаж, отдал продавщице, заплатил двадцать копеек и получил свои два рулона розовой туалетной бумаги.
Крыша
Вот, видите крышу из окна? С ней связана интересная новелла.
Просыпаюсь я как-то утром в мастерской и не могу ее узнать. Все вокруг залито каким-то желтоватым туманом, как будто я в аквариуме оказался. Пол, потолок, стены сами собой перекрасились. Картин своих не узнаю — все в желтоватом флере…
Что такое? С ума я сошел, что ли?
Вскакиваю, бросаюсь к окну и — о ужас! Крыша напротив за ночь перекрашена лимонной краской и бликует, рефлексирует напрямик ко мне!
Что делать? Писать не могу, все цвета изменились до неузнаваемости.
Звоню в исполком. Там ничего не понимают, дают разные телефоны. Объясняю, рассказываю. На другом конце либо чертыхаются, либо вешают трубку. Два дня провисел на телефоне, на третий стал ездить по инстанциям. Объясняю:
— Я художник. Напротив крыша. Крышу покрасили лимонной краской. Поэтому не могу работать. Нельзя ли перекрасить крышу?
— Крыша напротив?
— Да.
— Поэтому работать не можете?
— Да.
— Почему?
— Из-за рефлекса.
— А с вашей крышей все в порядке? А с рефлексами как? — так участливо спрашивают.
Полный тупик. Ухожу, прекрасно понимая тщетность своих попыток. Ну, кто же будет перекрашивать крышу жилого дома из-за того, что мне не тем светит?
Сижу дома весь в тоске и желтых бликах. Куда обратиться?
Кто-то посоветовал: обратись в тот райбумпромстройтрест, который эту крышу красил. Безнадежное дело, и ежу ясно, но все же поехал.
Приезжаю, поднимаюсь на второй этаж в приемную начальника. Секретарша говорит:
— Присядьте, у начальника производственное совещание.
Сел я на кончик стула, а из-за двери громовые звуки — кому-то на ковре крепко мозги чистят. Чувствую, зря приехал, плохо мое дело.
Дверь открывается, вылетают потные, красные строители, а из кабинета вслед несется отборный русский фольклор. Потом появляется сам. Такой типичный туз при исполнении. Высокий, толстый, при галстуке. Орлиный взгляд на меня:
— Это кто?
Секретарша:
— Это к вам, Николай Степанович!
— Что надо?
— Художник. Окна на крышу. Покрасили лимонной краской. Все залило желтым. Работать не могу. Нельзя ли перекрасить?
Все сказал, поднялся, чтобы сразу к выходу.
— Адрес?
Падаю назад на стул. Ушам своим не верю. Адрес не могу вспомнить…
— Большая Пушкарская, 48.
— Катя, запиши. В какой цвет перекрасить?
Я в шоке. Названия красок забыл. Только стронциановую помню.
— Ну, идеально было бы в белый…
— Белого нет. Есть сурик и окись хрома.
— Окись хрома, окись хрома!
— Все. Можете идти.
Вернулся домой, валидол принял. Думаю: чушь все это, сон какой-то, ну не может же этого быть…
И что ж вы думаете? Через три дня перекрасили! В светло-зеленый! Вот в этот самый! Полюбуйтесь!
Неловкое положение
В дни моей молодости я был вхож в один крайне добропорядочный и высокоинтеллигентный дом. Это была семья, в которой профессура неизменно переходила из поколения в поколение и дала русской науке немало славных имен. Меня привлекали в этом доме изысканность отношений между домочадцами, старомодная обстановка и бережно-почтительное отношение к семейным традициям.
Так, например, на стенах гостиной и столовой висели портреты в темных рамах — на них были изображены прародители хозяев дома начиная с восемнадцатого века, причем каждый впервые знакомящийся с этой семьей отмечал удивительное сходство носов, ртов и высоких лбов у персонажей картин и обитателей квартиры.
Я дружил в ту пору с сыном профессора Володей. Это был талантливый молодой человек, который как-то выходил за рамки принятого в семье стиля из-за сумбурности увлечений и алогичности поступков. Он доставлял немало огорчений родителям, которые пророчили ему научную деятельность, а он периодически увлекался то стихами, то фотографией, и самое верное, что могли сделать родители — это предоставить ему полную самостоятельность.
