Елена Макарова - Движение образует форму
Он снял куртку, дал сестре бутылку с водой, — становилось жарко. Я слушала музыку в наушниках, они о чем-то говорили.
— Что ты слушаешь?
Мальчик очень добрый, это было видно по тому, как заботливо он обращался с сестренкой, с какой любовью смотрел на нее, как вел ее за ручку в довольно далекий поход — километра четыре, не меньше, да еще в гору.
— Французские песни.
— А у меня бабушка из Франции. Ты русская?
— Да.
— А почему ты слушаешь французские песни?
Забыв, что религиозным людям в субботу запрещено слушать музыку в плеере (там батарейки), я протянула ему наушники.
Мальчик отпрянул, сестричка осклабилась.
Вскоре она начала капризничать. Устала. Теперь мальчик нес сестричку на руках, вдобавок две куртки и маленькую сумочку. Хотя носить что-то в руках тоже запрещается законом.
— Ничего, надо худеть, — подбадривал он сам себя.
Сестричка захотела писать. Он поставил ее на землю и стал стягивать с нее колготки. Она покраснела и что-то шепнула ему на ухо. Я пошла вперед, думая, что девочка меня стесняется. Но они меня нагнали.
— Все в порядке?
— Не соглашается, только дома.
— Ты ее уговори. Она же намочит штанишки.
— Она не хочет, — повторил мальчик.
Он готов вернуться, так и не достигнув цели похода, лишь бы не навязывать свою волю другому, даже если этот другой — малютка сестра.
Мальчик в ушанке
Зима, холодрыга. Химкинская больница, травматологическое отделение. Я сижу около папы. Ему сделали операцию на шейке бедра.
Звонит телефон. Незнакомый женский голос спрашивает, можно ли привести на консультацию ребенка. Не слушается никого. В детском саду сказали — переведут в спецотделение.
— В спецотделение?
— Да. Как неадекватного.
Что за ерунда, думаю, где она взяла мой телефон? Объясняю ей, что дежурю у больного отца в Химкинской больнице. Безвылазно. Единственная возможность показать ребенка — это здесь. Но везти его для этого…
— Если позволите, я сейчас его привезу. Это где травмы?
— Да.
— Как войдем, перезвоню.
Не прошло и часа, как они приехали. Хорошо, что я успела покормить папу, объяснила, что отлучусь всего на двадцать минут. Чтоб не беспокоился.
Спускаюсь в холл. Высокая женщина в пальто с пышным меховым воротником держит за руку насупленного мальчугана в ушанке, надвинутой по самые брови.
— Где бы нам присесть?
Почти все помещение занимают гардероб, аптека и стол с книгами. Их и бахилы продает гардеробщица с никакой внешностью. Лицо как сырое тесто. Именно она и нашла нам место — сдвинула книги в сторону и разрешила взять табуретки.
Суетливые приготовления непонятно к чему вконец смутили мальчика. Чтобы разрядить атмосферу, говорю:
— Дам-ка тебе трудное задание.
А он и головы не подымает, уткнулся глазами в стол.
— Ты как сюда приехал, на автобусе?
Кивает.
— Билеты при тебе?
Он посмотрел на меня с удивлением. Озорные глаза.
Мама порылась в сумочке и нашла билеты.
— Ручка есть?
И ручку нашла.
— Так ты готов выполнить очень трудное задание?
Кивает.
— Нарисуй точку.
Точку? Да это запросто.
— А теперь еще трудней. Нарисуй линию.
Нарисовал.
— А теперь еще трудней — нарисуй мамину сережку, только одну.
— Где рисовать-то? Бумаги нет.
Гардеробщица подсобила. Принесла листок в клетку, на обратной его стороне корявым почерком были нацарапаны требы за упокой. Но нам другая сторона не нужна. Мы за здравие. Пригляделся внимательно — нарисовал. Точно!
— А вторую?
— То же самое?
— Да.
Нарисовал то же самое.
— А на чем серьги висят?
— На ушах.
— А уши где?
— На голове.
— Ну это, наверное, нарисовать невозможно…
— Нарисую.
Нарисовал — замечательно!
— А что у мамы на ногах?
— Сапоги, с каблуками. Сейчас нарисую.
Залез под стол, чтобы посмотреть на сапоги повнимательней, вылез, перевернул лист и на свободном месте нарисовал сапог.
— Как вылитый, — восхищается мама.
— Ну все, — говорю, — до свидания. Спасибо тебе. Меня ждут.
— Коль, ты постой тут, около тетеньки, я сейчас… Сколько я вам должна? — шепчет мне на ухо.
— Нисколько.
— А что же с ним такое, с моим сыночком?
— Ничего. Отличный парень.
— Значит, по-вашему, он нормальный?
— Нормальный.
— А почему они говорят, что ненормальный?
— Хотите мне заплатить?
— Да.
— Назначаю плату.
— Какую? — бедная женщина аж побледнела.
— Не водите его к психологам, никого не слушайте. Меня в том числе. Вы же чувствуете своего ребенка. Он какой, по-вашему?
— Хороший. Добрый. А в саду никак.
— Значит, сад ему не подходит.
— Ой, ну спасибо вам, успокоили… Может, справочку дадите?
— А печать вам не нужна? — пошутила я, но она моей шутки не поняла. Видно, достали ее в детском саду.
— Пока, — помахала я с лестничного пролета мальчишке, — рисуй давай!
— Я тебе завтра внучку приведу, — донесся до меня голос гардеробщицы, — а то цельный день телевизор смотрит…
Женщина в белом
Как-то в юности меня потрясла женщина в белом плаще. Она шла по платформе, размахивая бутылкой кефира. И по сей день, если я думаю о свободе и независимости, я вижу эту женщину — как она идет легким размеренным шагом по платформе города Бреста и размахивает бутылкой.
Что было в ней? Легкость бытия. То, к чему я стремлюсь. Но какие непростые пути — двадцать пять лет заниматься наследием убитых художников, актеров, режиссеров, детей, философов… Какая тут легкость?!
А если посмотреть иначе? Эта работа дает мне веру в бессмертие. Утверждает в ней. А дальше все легко. Свобода.
Наткнулась на свою запись 1998 года — на удивление, весьма амбициозную. Она касалась выставки Фридл, к которой я тогда готовилась.
«Моя концепция — живая выставка. Живой опыт. Ощущение того, что все, что предстанет перед нами, никогда не существовало вместе, что это собрано и затем отобрано мной по мотивам, мне самой не всегда ясным. Не знаю, правилен ли мой выбор. Не у кого спросить, я не могу посоветоваться с автором.
Это представление истории Фридл, которая не замкнута сама в себе, она открыта, направлена вовне и должна касаться многих людей. Как золотые стрелы лучей в барочном алтаре.
Идея отданности. В мире сгущенного эгоцентризма, себялюбия, непродуктивной пустоты — это важно произнести. Через Фридл.
