Эл Алонсо Дженнингс - С О. Генри на дне (фрагмент)
Дик был так полон с трудом сдерживаемого возбуждения, что, как только мы подъехали, он выскочил из кареты и зашагал так поспешно, что мы едва поспевали за ним. Когда мы вошли в контору, там нас ожидало уже человек двенадцать.
— Это еще что за представление, Эл? — резко вырвалось у Дика.
Он был полон нетерпения. Нам пришлось подождать минут с десять. Дик сердито на меня поглядел; и без того мучимый всевозможнейшими опасениями, я истолковал его взгляд как предупреждение, что пальцы его потеряют свою чувствительность, если только мы не поторопимся. Я подбежал к начальнику тюрьмы, толкнув по дороге двух каких-то болтливых, глупых чиновников:
— Скорей, а не то все полетит к черту.
На побледневшем лице начальника выразился испуг, какого мне не приходилось еще у него видеть. Дик прикрыл рукой рот и тихонько засмеялся. Я шепнул начальнику, что все присутствующие должны будут остаться за дверью. Только два представителя власти, начальник тюрьмы, Дик и я вошли в комнату, где стояла касса.
— Вот она, — произнес один из присутствующих.
Дик подошел к кассе. Когда он заговорил, в голосе его не слышалось ни малейшей неуверенности.
— Следи по часам, Эл!
В вызове его звучала, казалось, торжествующая нотка. Его худое лицо было неподвижно, точно маска: лишь на скулах горели два лихорадочных пятна да глаза неестественно блестели.
Он опустился на колени перед кассой, приложил свои истерзанные пальцы к циферблату, подождал с минуту, затем принялся поворачивать замок. Я внимательно наблюдал за малейшим движением его сильных, чувствительных рук. Минутная пауза — правая рука его сделала обратный поворот. Он еще раз повернул циферблат, затем тихонько потянул ручку к себе. Касса была открыта.
Чудо это, казалось, поразило всех точно громом. В комнате воцарилась гробовая, магическая тишина. Представители власти стояли как окаменевшие. Я взглянул на часы — прошло как раз двенадцать секунд с тех пор, как Дик принялся за работу.
Он поднялся и отошел в сторону. Начальник тюрьмы Дэрби бросился к нему; в глазах его стояли слезы, лицо покраснело от гордости. Он положил свою руку на плечо Дика:
— Это был благородный поступок, милый мальчик! Да благословит вас бог за это!
Дик кивнул головой — похвалы не особенно трогали его.
На обратном пути начальник тюрьмы склонился к Дику и взял его за руку.
— Вы самый благородный человек на свете, — промолвил он. — Если бы со мной поступили так, как с вами, сам черт не заставил бы меня открыть эту кассу!
Дик пожал плечами и попытался заговорить, но губы его лишь беззвучно дрожали. Он глядел в окно кареты, внимательно рассматривая людей и дома. Казалось, он не мог оторвать взгляда своего от уличного движения и весь подался вперед, точно притягиваемый непреодолимой силой.
— Смотри-ка, смотри!
Он вдруг схватил меня за руку и показал пальцем на мальчишку лет десяти, который нес на руках весело барахтавшегося малыша трех или четырех лет. Ничего особенного в этом зрелище я не видел, но Дик откинулся на свое сиденье, точно перед глазами его мелькнуло видение потустороннего мира.
— Это первый ребенок, которого я вижу за шестнадцать лет.
Больше он не выглядывал из окна, и никто из нас не заговаривал с ним, пока мы не доехали до тюрьмы.
На следующее утро все газеты были полны этим сенсационным происшествием. Дэрби дал слово Дику, что способ его работы не будет открыт публике; даже чиновники, которые следили за ним, не знали, каким образом он достиг успеха. Им все показалось настоящим колдовством. Газеты объясняли это каждая по-своему.
«Некий арестант из каторжной тюрьмы в Огайо, отбывающий пожизненное заключение и поступивший туда еще мальчиком (теперь он находится при смерти), вскрыл кассу при помощи стальной проволоки» — так говорилось в одной утренней газете. Другая утверждала, что он пользовался для этого ножом для разрезывания бумаги. В общем, все газеты были чрезвычайно заинтригованы. Только в одной из них упоминалось об обещанном помиловании. Я отправился к начальнику тюрьмы поговорить относительно этого.
— Кашель у Дика становится с каждым днем хуже. Нужно поторопиться с его помилованием.
— Я заставлю властей поторопиться, — обещал мне Дэрби.
Я знал, что он на ветер слов не бросает, и тотчас же передал нашу беседу Дику. Он опять вернулся в механические мастерские.
— Наплевать мне! — заявил он в припадке мрачного безразличия. — Не верю я им. Все это я сделал только ради тебя, Эл. — Он быстро взглянул на меня: — Интересно, читала ли моя старушка газету? Мне хотелось бы, чтобы она узнала об этом. Будет ей хоть чем похвастаться перед соседями. Не можешь ли ты как-нибудь сообщить ей об этом? — Он направился к себе в камеру, но по дороге обернулся.
— Эл, — проговорил он, — не беспокойся обо мне. Я знаю, что никогда мне не получить этого помилования. Да, впрочем, ведь мне недолго осталось тянуть.
Когда дверь камеры захлопнулась за Диком, я долго стоял и глядел на эту дверь, надеясь, что он еще выйдет ко мне. В тюрьме все становятся суеверными, и я невольно спрашивал себя, не является ли предчувствием его горькая уверенность в том, что ему будет отказано в помиловании. Я вернулся в свою канцелярию, но ледяное дыхание страха отравило во мне страстную надежду, разгоревшуюся было после обещания начальника тюрьмы.
В тюрьме все арестанты до одного знали о замечательном успехе Дика и обсуждали это на все лады, высказывая самые невероятные предположения относительно его способа работы. Той же ночью Биль Портер зашел в канцелярию начальника тюрьмы. Посещения его мы всегда встречали с радостью. В его сердечном, тихом юморе таился, казалось, какой-то источник радостной бодрости, веселой приподнятости, которая заставляла нас забывать всю мелочную, мучительную повседневность тюрьмы.
Когда ни Билли Рэйдлеру, ни мне не удавалось хоть немного ободрить друг друга, мы невольно напрягали слух, стараясь уловить за дверью голос Биля. Входя в комнату, он обычно сразу чувствовал уныние в воздухе и тотчас же рассеивал его своей бьющей ключом жизнерадостностью.
Юмор Биля шел не от какой-то счастливой жизни, а от его умения проникать в истинную сущность вещей. Он отнюдь не был неисправимым оптимистом, наоборот, часто случалось, что мрачное уныние окутывало его точно черным облаком. И все-таки он постоянно сохранял глубокую веру в ценность жизни и здоровый устойчивый взгляд на людей, который не могла поколебать даже вопиющая несправедливость его тюремного заключения.
Биль умел брать жизнь такой, какая, она есть. В нем не было ни следа той мелочной трусливости, которая вечно торгуется с жизнью, высмеивает, презирает ее и растрачивает все свои силы на жалость к самому себе. Для него жизнь представлялась колоссальным экспериментом, встречающим на пути своем целый ряд неизбежных неудач, но конечным результатом которого явится полная победа.
