Эл Алонсо Дженнингс - С О. Генри на дне (фрагмент)
Когда я направился туда, он уже ждал меня, шагая взад и вперед по коридору. Я посмотрел на его сгорбившуюся, изможденную фигуру. Тюремная одежда висела на нем точно на вешалке. Он повернул ко мне свое исхудалое лицо и бросил на меня взгляд, преисполненный такого трогательного порыва, такого нетерпения, что мужество мое покинуло меня и меня охватило холодное, безмолвное отчаяние. Я пытался заговорить, но слова не вылетали из судорожно сжатой глотки.
Краска постепенно сбежала с его лица, покрывшегося пепельно-серой, мертвенной бледностью, среди которой, точно раскаленные уголья, пылали его неестественно горящие глаза. Он понял все без слов и стоял предо мною, точно человек, услыхавший только что свой собственный смертный приговор. Я никак не мог заставить себя сказать ему хоть одно слово. Прошла минута, мучительная и бесконечная, точно целая вечность… Он коснулся меня рукой.
— Ничего, Эл, — произнес он прерывистым шепотом. — Право, я ничуть не огорчен. Для меня ведь это безразлично.
Но это не было для него безразлично. Наоборот, эта последняя неудача разбила его сердце и окончательно доконала его. У него не было уже ни сил, ни желания бороться со своей участью, и месяц спустя его отправили в больницу.
Медленно угасал он, и на выздоровление не было ни малейшей надежды. Мне хотелось написать его старой матери, но это только причинило бы ей напрасные страдания — все равно ей не позволили бы повидаться с ним. Даже сам начальник тюрьмы не посмел бы нарушить закона. Все, что я мог сделать для него, это почти каждую ночь приходить к нему в больницу и болтать с ним. Когда я подходил к его койке, он неизменно протягивал мне с улыбкой руку, и каждый раз, когда я глядел в его глаза, в которых видны были живость, ум и честность, острая боль хватала меня за душу. Он никогда теперь не упоминал о своей матери.
В то время положение мое в тюрьме было довольно привилегированное. В качестве личного секретаря начальника тюрьмы я мог свободно посещать любой корпус: если бы не это, Дик мог бы умереть, прежде чем мне удалось бы хоть раз повидаться с ним.
Когда кого-нибудь из заключенных отправляли в больницу, всякое сношение его с остальным тюремным миром прекращалось. Порой несчастные проводили долгие месяцы на своих койках, не перемолвившись ни единым словом со своими немногими друзьями; они страдали и умирали без единого проблеска человеческого сочувствия. Я был единственным посетителем Дика в больнице. Остальные товарищи недолюбливали его за его непостоянный, угрюмый характер, а также и за его прямо-таки сверхъестественные способности к механике. Между тем во всей тюрьме не найти было более кроткой, более ласковой души, нежели у этого бедного малого, который с каждым приступом кашля медленно приближался к могиле. Равнодушно, точно посторонний наблюдатель, глядел он на свои страдания и на неизбежную смерть, а в голове его зарождались порой странные и непонятные мысли. Однажды ночью он обратился ко мне тоном, в котором слышалась какая-то ироническая мечтательность.
— Эл, как ты думаешь, для чего я родился на свет? — спросил он меня. — Можно ли сказать вообще, что я жил?
Я не мог найти на это ответа. Я знал, что я жил и что в жизни моей было немало счастливых минут, но относительно Дика у меня не было подобной уверенности. Не ожидая моего ответа, он продолжал:
— Помнишь ли ты книгу, которую дал мне твой друг Биль? Я прочел ее от начала до конца, и только тогда я понял, как жестоко поступили со мною люди. Из нее я впервые узнал, какой может быть настоящая жизнь, а я — мне ведь только тридцать шесть лет, — а я умираю, никогда даже не отведав этой настоящей жизни. Погляди-ка на это, Эл. — Он протянул мне клочок бумаги, на котором был занесен целый ряд коротеньких фраз. — Это все то, чего я никогда не видел, никогда не делал. Подумай только, Эл: я никогда не видел океана, никогда не пел, никогда не танцевал, никогда не был в театре, никогда не видел хорошей картины, никогда не любил… Да, да, Эл, ведь я ни разу за всю мою жизнь не заговаривал с девушкой. Никогда ни одна женщина не бросила на меня даже ласкового взгляда. Мне хотелось бы знать, для чего только я родился?
Случилась как-то неделя, когда я был так занят, что не мог навестить его. Однажды поздно ночью я забежал в почтовую контору поболтать с Билли Рэйдлером. По коридору, направляясь к мертвецкой, брел рослый негр-носильщик, шаркая ногами и насвистывая. Билли и я обычно выглядывали из конторы и осведомлялись машинально об имени умершего, чтобы тотчас же перестать о нем думать. В тюрьме все свыкаются со страданиями и со смертью. В эту ночь негр постучал к нам в окно:
— Масса Эл, угадай-ка, кого я везу сегодня?
— А кого, Сэм? — отозвались мы.
— Маленького Дика Прайса.
Маленького Дика Прайса! Его тоже швырнули в тачку, небрежно завернув в старую тряпку; голова его болталась с одного конца, а ноги свешивались с другого. Сэм загрохотал дальше, к мертвецкой.
Эту ночь я провел с Билли. Мы оба очень любили Дика. Никто из нас не мог никак сомкнуть глаз. Наконец Билли приподнялся на своей кровати.
— Спишь, Эл? — спросил он.
— Какого черта!
— Боже мой, у тебя, верно, тоже мороз по коже подирает при одной только мысли о бедном маленьком Дике, брошенном там внизу в это проклятое корыто.
На следующее утро я отправился в мертвецкую. Дика уже заколотили в грубый деревянный ящик, и запряженная одной лошадью телега на рессорах ждала, чтобы отвезти его на кладбище. Я один явился провожать его. Телега тронулась рысцой. Я побежал, опередив ее, к восточным воротам, но старый Томми, привратник, остановил меня.
— Вам что здесь надо, мистер Эл?
— Мне просто хочется проводить как можно дальше моего старого товарища, — объяснил я ему.
Ворота открылись; было холодное туманное утро. Я выглянул. Прислонившись к дереву, стояла жалкая, сгорбленная фигура со старой красной шалью на плечах. Судорожно сжав руки, упираясь локтями в грудь, она беспрестанно то вскидывала руки вверх, то опускала их вниз, качая при этом головой с выражением такой безграничной, такой безнадежной скорби, что даже старый Томми прослезился.
— Иди поговори с ней, Томми, — попросил я. — Это мать Дика.
— Ах ты, господи, вот ужас! Бедная, бедная старушка!
Раздался грохот телеги. Томми остановил за рукав возницу:
— Эй ты, тварь бессердечная, потише езжай. Не видишь, что ли, это мать бедного парнишки.
Возница попридержал лошадь. Мать Дика бросилась к телеге и жадно оглядела деревянный ящик. Она раскачивалась из стороны в сторону, точно потеряв рассудок.
Все, что она имела на свете — несчастный сын, чья трагическая, исковерканная жизнь была ее тяжким крестом, — все это лежало перед ней в грубом ящике. Телега затрусила дальше, и дрожащая, невыразимо жалкая старушечья фигурка бросилась за ней вслед, поминутно спотыкаясь и падая посреди дороги.
