В. Арамилев - В дыму войны. Записки вольноопределяющегося. 1914-1917
Он обиделся и густо покраснел.
– С вами бесполезно говорить на эти темы. Вы не верите в наличие бога. Не верите в историчность евангелий. Что ж? Дело вкуса. Теперь безверие становится модой.
Не дожидаясь моих возражений, он строго поджал сухие губы, повернулся и пошел прочь.
Какой кретинизм, в самом деле!
Спрятался за широкую спину своего бога и думает, что ему все ясно. Нашу армию разбили – так бог захотел. Холера скосила полдесятка губерний – так захотел бог. Под трамвай попал на улице и ног лишился – так бог захотел.
Сто тысяч на бегах выиграл – опять тот же бог помог.
Попы, выдумавшие бога, создали хороший заслон для тех, кто творит всякие мерзости, защищая этим заслоном прогнивший класс эксплуататоров от гнева эксплуатируемых.
Я спекулирую на бирже, создаю искусственный голод, развратничаю, пью, убиваю, воюю, граблю, но мое дело маленькое. Я ни за что не ответствен. Мало ли куда я ехал: я – не я, лошадь – не моя. Надо мной есть бог, ему виднее, что и как. Всякий мой шаг и удар предопределены свыше.
Выгодно всем Граве жить с такой философией.
* * *Сегодня в газетах напечатано:
«Вследствие накопившихся подкреплений, стянутых со всего фронта благодаря широко развитой сети железных дорог, превосходные силы германцев обрушились на наши силы около двух корпусов, подвергнувшихся самому сильному обстрелу тяжелой артиллерии, от которой мы понесли большие потери…
Генералы Самсонов, Мартос, Пестич и некоторые чипы штабов погибли…»
В офицерских кругах серьезно говорят об измене генерала Ренненкампфа и министра Сухомлинова.
Но как бы там ни было, русская армия переходом в наступление отвлекает внимание и силы немцев на свою сторону.
Спасает Париж…
Отделенный первого отделения нашего взвода Шлаков, поправляя в строю мордвина Анапова, так сильно дернул его за ухо, что сзади лопнула ковка и кровь струйками потекла по шее, заливая ворот гимнастерки.
Анапов – наредкость тихий и симпатичный парень – стоял с побелевшим лицом неподвижно, как статуя, не смея даже вытереть кровь; только вздрагивающие губы выдавали его внутреннее волнение.
Шлаков вывел Анапова из строя и приказал ему идти во взвод.
Проводив его, возмущенно кричал:
– Нагнали теперь всякой сволочи: мордва, чувашья, татарва, черемисия! Недостает только жидов. Скоро и жидов пригонят, пожалуй. Теперь такое время – всего можно ожидать. И это лейб-гвардия? Разве могут инородцы что-нибудь понимать? Ты его, сукина сына, хошь насмерть изувечь, все равно дураком останется. Никогда в мирное время такого дерьма в гвардию не брали.
Слушая отделенного, я старался, и никак не мог, понять: для чего он нам это все говорит?
Может быть, он оправдывался перед нами за оторванное ухо Анапова?
Может быть, давал теоретическое обоснование физического воздействия на малоуспевающих учеников?
Окончив речь, Шлаков начал вертеть нас во все стороны и покрикивал с утроенной энергией.
Никто из нас не проронил ни звука. Мы ничем не выдавали своего отношения к тому, что произошло. Было стыдно, и сердце щипала тоска.
В обеденный перерыв ушел в уборную, не спросив разрешения у отделенного ефрейтора.
Он набросился на меня со злой руганью. Израсходовав запас ругательных слов, крикнул:
– Гусиным шагом вдоль взвода, марш!
Я отказался.
– Ни в каком уставе не сказано, господин отделенный, что за самовольную отлучку в уборную в свободное от занятий время нужно гонять провинившегося гусиным шагом. Гусиный шаг вообще, кажется, не рекомендуется военным министром.
Вероятно, отделенный в первый раз слышал такую «дерзость» от молодого солдата.
Он обалдел на минуту от неожиданности и как будто над чем-то задумался, сморщив свой низкий лобик, выпукло выпирающий из-под козырька сбитой на затылок фуражки, но быстро оправился с собой.
– Как? Что такое?! Как ты смеешь, лахудра, перечить? Руки как держишь? Руки по швам! Нашил шнурки на погоны, так думаешь – тебе все можно? Я те покажу!
Он двинулся на меня с поднятыми руками.
На нас смотрел весь взвод.
Весь дрожа, я еле держался на ногах от внезапно охватившего меня возбуждения. Я тоже вытянул вперед кулаки и бросился к отделенному с явным намерением…
Должно быть, «лик мой был ужасен» – отделенный, слова не сказав, опустил занесенный на меня кулак и, повернувшись на каблуках, рысью выбежал из помещения взвода. Вслед ему несся разноголосый злорадный смех солдат. Мне сочувственно улыбались, меня успокаивали наивно и неумело.
Я лег на свою постель. На душе было мерзко. Все казалось ужасно глупым.
Хорош бы я был в драке с ефрейтором.
Грубо, глупо, идиотски глупо, но все-таки я бы ударил его.
Через десять минут меня позвали к нашему ротному командиру.
Он прочел мне целую лекцию о недопустимости моего поведения. Говорил что-то о разлагающем влиянии на солдат, а я, слушая его краем уха, думал о чем-то постороннем и хотел только одного: чтобы меня поскорей отпустили и оставили в покое.
Закончив нравоучение, сказал:
– А сейчас я отправлю вас на гауптвахту на трое суток.
Я молчал, точно меня это не касалось. Мне казалось, что капитан обращается к какому-то абстрактному русскому солдату.
– Вольноопределяющийся Арамилев! На гауптвахту шагом ма-арш!
Слова команды вывели из столбняка.
Я с облегчением повернулся, радуясь тому, что наконец «свободен».
Взводный третьего взвода проводил меня и сдал под расписку дежурному по гауптвахте.
* * *Из рядов и весей, из затерянных уголков стекаются в наши казармы материнские и отцовские «грамотки» с поклонами нижайшими, с подробными описаниями семейных и деревенских событий.
Почтальон ежедневно приносит в ротную канцелярию пачку грязных, засаленных самодельных конвертиков, испещренных кривыми иероглифами адресов.
В предпроверочный перерыв письма раздаются. Это – самый счастливый час для солдата. Люди, насильно оторванные от близких, от родной обстановки, замурованные в стенах казармы, только и живут письмами.
Письма связывают их с другим миром, поддерживают горение души, активность, волю к жизни, дают то, без чего нельзя жить на земле.
Получение писем в казарме, как и в тюрьме, – праздник.
Великая радость льется со страниц письма в болезненно обнаженную душу солдата.
И этот единственный, редкий час радости, которого с таким нетерпением ждет каждый, начальство умудрилось превратить в час скорби, слез и проклятий.
Выдачу писем производят взводные командиры.
И, конечно, они не преминули обратить ее в балаганное зрелище, в дикое издевательство над человеком.
Солдаты не могут получить от взводного письма по пять-шесть дней.
