В. Арамилев - В дыму войны. Записки вольноопределяющегося. 1914-1917
Я смотрю на солдат и думаю: «Не правда ли, как вас хорошо охраняет и защищает «отечество»? Не может быть, чтобы новобранцы не испытывали ненависти к этому отечеству, которое олицетворяется военным начальством сейчас и всяким местным прежде и которое готовит из них пушечное мясо, мучает и калечит их, вытравляет из них человеческую душу».
В строю я часто впадаю в какое-то странное мечтательное состояние.
Хочется забыться, закрыть глаза, чтобы не видеть дурацкой муштры.
Трудно что-либо делать, когда не веришь в пользу дела. Самое тяжелое наказание для человека – это заставить его выполнять не нужную никому работу.
Витая в эмпиреях, я часто прослушиваю предварительную и исполнительную команду, делаю ошибок не меньше любого татарина.
Когда командуют «налево», я поворачиваюсь «направо» и наоборот.
Удивляюсь, как меня еще ни разу не били.
Вероятно, спасают погоны.
Взводный несколько раз говорил мне перед лицом всего взвода:
– Если бы не был ты вольнопером, я бы тебе всю ряшку исколотил. Чем ты слушаешь?
А сегодня он авторитетно изрек:
– Здесь тебе, брат, не университет. Здесь надо мозгами ворочать.
В университете, по его ослиному мнению, занимаются какими-то пустячками, а в казарме, видите ли, вселенская премудрость изучается. И все военные думают так. Какой-нибудь хлыц в лакированных крагах, наверное, убежден, что уменье ходить с нагло выпяченной вперед грудью неизмеримо выше уменья обращаться с интегралами и дифференциалами, а умение обращаться со станком или сохой в его глазах уж и подавно ничего не стоит.
* * *Ежедневно ходим на тактические занятия. Небо рассвирепело на кого-то. Сутками хлещут проливные дожди.
Болота вокруг Красного Села вспухли от воды и сделались почти непроходимыми. Плохое место выбрал Петр для своей столицы.
Бродим по колено в воде, вязнем в липкой болотной ржавчине, в тине. Иногда лежим, рассыпавшись цепью в глубоких лужах.
Это нас «закаляют», воспитывают воинский дух.
Приходим с занятий продрогшими до костей и грязные, как землекопы.
Часами чистим шинели и брюки, чтобы на завтра снова купаться в чухонских болотах.
В перерывах между занятиями резко спорю с Граве и Анчишкиным о «проклятых» вопросах.
Я возмущен муштрой и мордобитием.
Анчишкин зло кричит:
– Попробуйте иначе построить боеспособную армию. Возьмите наших союзников: разве там миндальничают с нижним чином? А Германия? Там, батенька, построже нашего еще. Ручки свяжут и на стену повесят. Все равно как на дыбе вздергивают. Вы же не будете отрицать, что немцы – высококультурная нация. Значит, так нужно. С принципами гуманизма в армии делать нечего. Ступайте с ними во всякие общества «покровителей животных» и т. п.
Но чаще всего спорим о войне, о религии.
Спорим резко, грубо, до ругани.
Ровный и сдержанный Граве становится неузнаваем. С момента объявления войны религиозность его повысилась, и всякие нападки на религию он воспринимает как личное оскорбление. Он совершенно безнадежен, объясняет все – и войну тоже – высшей волей.
* * *Час от часу не легче.
Заочно записали в фельдшерские ученики.
Не хочешь идти в прапорщики – ступай в ротные фельдшера.
Категорически отказался.
Вызвали к батальонному.
Генерал-майор, на широкой выпуклой груди «Аннушка», «Владимир» и еще какие-то регалии в несметном количестве.
Широкое русское лицо с голубыми глазами, нос чуть-чуть с краснотой. Типичный рубака. В молодости, наверное, бреттер.
Встретил с притворной ласковостью, расспрашивал о родных, об университете.
А в конце концов разнес меня «впух». Кричал, топал ногами, брызгал слюной.
Ну, и характерец!
* * *Взводный на колке чучел каждому говорит:
– Как ты колешь, стерва!.. Ты забудь, что перед тобой соломенное чучело. Воображай, что немец, австрияк, альба турок неверный.
Вообрази – и коли благословись. Когда подбежишь вплотную, коли без сожаления в сердце, коли с остервенением. Врагу пощады давать нельзя.
Из этих поучений новобранец должен усвоить, что солдату жалость в кармане носить не полагается, что жалостью торгуют доктора, священники и женщины, что новобранец есть только солдат, и никакой жалости ему проявлять к врагу нельзя.
И когда стрелок, выслушав мудрую тираду начальства, с криком «ура» бежит с ружьем наперевес к соломенному чучелу, взводный орет:
– Стервеней! Стервеней! Стервеней, мать твою за ногу!
После удачного штыкового удара он с удовлетворением отмечает:
– Так его, мерзавца! Будет знать наших!
Получивший похвалу солдат отходит в сторону, тяжело дыша, проклиная в душе чучело и утомительную колку.
А взводный уже наставляет другого:
– Стервеней!.. Говорят тебе – стервеней! Надуйся! Надуйся, остервеней и тычь прямо под микитки!
* * *Великий князь Николай Николаевич закончил молебствия и отдал приказ о наступлении. То, что было до сих пор, – прелюдия. Теперь началась настоящая война.
Армия генерала Самсонова в составе пяти корпусов ударила по немцам в районе Млава – Сольдау. Завязались тяжелые бои.
Из ставки летят ликующие телеграммы о первых «значительных успехах».
* * *Скептики оказались правы.
Армия генерала Самсонова уничтожена почти целиком. Наши потери превзошли всякие ожидания. Называют цифру в двести тысяч человек. Сегодняшние газеты точно воды набрали. Но о несчастье под Сольдау знают уже все части петербургского гарнизона.
Слухи проникли в офицерскую среду. От офицеров через денщиков – в солдатскую массу.
Генерал Самсонов по одной версии взят в плен, по другой, видя гибель своей армии, застрелился.
Оптимисты, торопившиеся с наступлением, винят теперь во всем Николая Николаевича.
– Мы знали заранее. Мы это предвидели. Какой он главнокомандующий? Это – икона! Это Куропаткин № 2. Нужно не молиться, а действовать, уметь предвидеть, маневрировать.
Все же неудача не сокрушила казенного оптимизма тех, для кого оптимизм – профессия и служебная обязанность. По крайней мере, они этого не показывают.
– В начале войны нам, русским, всегда не везет, – говорят они. – Так было в 1712 и 1812 годах. Первые поражения нам необходимы, они вызывают грандиозный подъем духа во всех слоях населения. В первых поражениях сгорает наш национальный недостаток – лень.
Встретил в обед Граве.
– Оскандалилась наша непобедимая, – говорю я ему.
Сдержанно пожимает плечами.
– Ничего не поделаешь. Судьба. Все в руках всевышнего.
Меня взорвало это тупоумие.
– Не пойму, Август Оттович, какому богу вы молитесь. Христу, изгоняющему кнутом торгующих из храма, или Христу, учившему подставлять правую щеку, когда бьют по левой? Или, наконец, богу Спинозы и богу Бергсона.
