Две жизни одна Россия - Данилофф Николас

В 1917 году Серж, как его все называли, был младшим офицером. За две недели до революции его послали на службу в Рим. Он неоднократно предупреждал меня, чтобы я не ступал ногой на советскую территорию. Два года тому назад я похоронил Сержа в Париже. И сейчас, в московской тюрьме, его слова пришли мне на память: "Держись подальше от России. Большевикам всегда будет наплевать на твой американский паспорт. Если ты поедешь в Москву, тебя арестуют, и ты окончишь свою жизнь в соляных копях".

Глава третья

Следователь отложил ручку и сложил свои’ заметки. Наша первая встреча подошла к концу. Я обратил внимание на его руки: пальцы были длинными и тонкими. Он выглядел довольно изысканно, несмотря на испорченные никотином и золотыми коронками зубы. Когда он глядел из-под очков, я пытался что-нибудь уловить в его взгляде, но он ничего не выражал. Полковник не был рядовым кэгэбэшным головорезом. Это был опытный профессионал, не лишенный благовоспитанности, и это-то меня особенно настораживало.

— Часовой отведет Вас туда, где Вы будете ночевать. Полковник Сергадеев говорил спокойно, как будто речь шла о комфортабельном номере в пригородной гостинице. Надежды на то, что вечером меня отпустят домой, как это было с Робертом Тоутом, рухнули. Вместо этого мне предстояло быть первым американским журналистом, заключенным в советскую тюрьму после 1949 года, когда Сталин бросил в застенки Лубянки американскую коммунистку Анну Луизу Стронг. Эта мысль меня ужасала.

Через несколько минут в комнату вошли два молодых офицера в форме цвета хаки и с погонами КГБ, чтобы отвести меня в камеру.

— Руки за спину! — скомандовал старший лейтенант Он не вынул наручников, но я повиновался.

— Хорошо, — сказал он. — Идите как следует смотрите вперед, не разговаривайте. Вперед! Раз-два! раз-два! — Мы вышли из комнаты.

Эта тюрьма КГБ пользуется дурной славой. Начиная с прошлого века в Лефортове содержались тысячи заключенных, чьим единственным преступлением было свободное слово. Тюрьмой управлял КГБ, поэтому ее считали "более результативной". Я подумал: "Более результативной в чем? В добыче ложных признаний? При Сталине людей били и пытали. Некоторым давали наркотические препараты, чтобы сломить их. Многие исчезли навсегда."

Я был в смятении. Как далеко пойдет КГБ? Сначала его люди состряпали против меня дело. Потом, претендуя на цивилизованность, заявили, что мои права будут соблюдаться. Но я знал из собственного опыта, что российская цивилизованность часто одна только видимость. Приличие и доброта есть в России, но они спокойно сосуществуют с варварством. Именно этого я и боялся теперь. КГБ способен на все для достижения своих целей, он ни перед кем не отвечает, кроме, быть может, только Генерального секретаря, да еще может прислушаться к единодушному осуждению за границей.

Я старался побороть растущую тревогу, опираясь на логику политических событий. Сейчас, когда Горбачев пытается явить всему миру гуманность советского общества, призывая к открытости и разоружению, он не допустит применение пыток или наркотиков к американскому корреспонденту. Когда намечается совещание в верхах, когда ожидается встреча между государственным секретарем Джорджем Шульцем и министром иностранных дел Эдуардом Шеварднадзе, Горбачев вряд ли сошлет американского журналиста в Сибирь. Мой арест лишен какого-либо смысла, конечно, но Кремль часто непредсказуем в своих поступках и иногда действует против своих собственных интересов.

Прогулка по коридорам Лефортовской тюрьмы не способствует ясности мышления. Но, тем не менее, мозг лихорадочно работал, вопрос следовал за вопросом: Как я влип в эту переделку? Кто в этом виноват? Миша? Я сам? КГБ? Следовало ли мне встречаться с Мишей? Нужно ли мне было брать у него пакет? Нет. Я должен был взять его, открыть и выбросить в реку. Я должен был вообще отказаться принять его. Я должен был пойти домой другим, более дальним, путем, воспользоваться эскалатором. Я должен был… Я бесконечно упрекал себя мысленно, прислушиваясь к ритму шагов по коридорам. Я должен был, должен был, должен был…

Если бы я мог рассуждать трезво, спокойно, я бы понял, что мои проблемы с советскими властями начались не сегодня, и даже не неделю назад. Все началось с большой гранитной глыбы в штате Нью-Хемпшир, в конце шоссе 101Д, с которого открывается вид на Атлантический океан и острова Шоулс. Своими несчастьями я обязан моей бабушке, русской по происхождению, и железному кольцу старинной работы с золотым ободком, которое мой отец носил на безымянном пальце левой руки.

Мы с моей сестрой Эйей звали бабушку "Бабута". Она родилась в Москве 31 декабря 1874 года в семье военного. Бабута — Анна Николаевна Данилова, урожденная Фролова, — была старше меня на 60 лет. Полная, небольшого роста, она обычно носила черные или цветные ситцевые платья; длинные седые волосы зачесывала от круглого лица назад. Шею украшали маленькие золотые часики 18 карат на золотой цепочке работы братьев Мозер из Женевы конца прошлого века. На задней стороне корпуса из сплава серебра с золотом были выполнены ее инициалы.

Летом, в годы второй мировой войны, мы с Бабутой часами сидели на этом сером камне. Местные жители называли его Скала Бабуты. Я держал цветастый зонтик от солнца над ее головой, а она развлекала меня рассказами на русском и французском языках о жизни в Петербурге и Москве, о сборе урожая на Украине, о Русско-японской войне и об ужасах Гражданской войны — как лаяли по ночам собаки, когда по домам ходили красноармейцы, и как люди лихорадочно прятали драгоценности под пол, чтобы потом забыть, где они лежат.

Наши нью-хемпширские соседи считали Бабуту эксцентричной гранд-дамой, которая не утруждала себя точностью в рассказах и часто искажала истину. В ней был шарм, женственность, к ней тянулся и стар, и млад. Много позже, когда я увлекся чтением исторических книг и документов в московских архивах, я с удивлением обнаружил, что почти все, рассказанное ею, было правдой, за очень малым исключением.

Россия, уверяла Бабута, совершенно особая страна. Это не просто государство; Россия — это состояние духа. Это страна непримиримых противоречий: щедрость, гостеприимство и доброта смешиваются с неопрятностью, жестокостью и тупостью. У русских много недостатков, главный из них — леность. "Тяп-ляп", — говорила она тогда, и это выражение употребляется и теперь, когда хотят подчеркнуть наплевательское отношение русского "мужика" к работе. Вместе с тем Бабута повторяла много раз, что "русские — самый талантливый народ в мире, и у них есть что сказать людям. Посмотри на великих писателей прошлого века, таких, как Пушкин, Гоголь, Толстой. Или возьми великих ученых — Менделеева и Лобачевского". Русские авиаконструкторы, говорила она мне, когда видела, что мое внимание рассеивается, разработали конструкцию нового бомбардировщика, который весь сделан из резины. Вражеские снаряды отскакивают от него, не причиняя ему никакого вреда.

Принимая во внимание тот факт, что Бабута потеряла все свое имущество во время революции, ее либеральные взгляды понять было довольно трудно. Она не уставала рассказывать мне о зарождении крепостного права, об угнетении и о революции. Однажды она заставила меня нарисовать дом, на верхнем этаже которого хозяева наслаждались жизнью, в то время как на кухне внизу трудились слуги.

— Знаешь, — говорила она мне, — я часто задаюсь вопросом, а что было бы, если бы Ленин не ушел так рано. Ему ведь было всего 54 года, когда он умер в 1924 году. Он был более разумным человеком, чем Сталин и другие, кто пришел к власти после него.

Много лет спустя я вспомнил эти слова Бабуты. "Если бы только Ленин был жив!" — я так часто слышал это, работая корреспондентом в Советском Союзе. Если бы был жив Ленин, не было бы Сталина, чисток и концлагерей. Вера в то, что идеи Ленина совершенны, что они просто неправильно претворялись в жизнь, лежит в основе деятельности Горбачева по преобразованию советского общества.