Павел Берлин - Неизвестный Карл Маркс. Жизнь и окружение
Маркс воспользовался прекращением «Рейнской газеты» для того, чтобы исполнить свое настойчивое желание – погрузиться в изучение социально-политических вопросов и выяснение своего социально-политического мировоззрения. Эта глубокая внутренняя работа, прерываемая лишь личными делами и переговорами об основании нового журнала, длилась целый год, и Маркс вышел из нее со значительно обновленным мировоззрением! – он сделался горячим последователем философии Людвига Фейербаха.
Философия Фейербаха как нельзя лучше шла навстречу затаенным желаниям передовой немецкой интеллигенции, стосковавшейся на холодных высотах гегелевских абстракций по живому и действующему человеку. Маркс, как мы видели, во время своей публицистической деятельности в «Рейнской газете» освещение социально-политических вопросов «выводил» из гегелевских понятий, но очень скоро убедился, что многообразная и все усложнявшаяся социальная жизнь не укладывается в эти понятия. Маркс был слишком глубоко проникнут верою во всесильную власть философии, прошел слишком основательную философскую школу, чтобы, убедившись в недостаточности гегелевской философии, отбросить вообще всякую философию и отдаться социально-политической деятельности, не освещенной, не осмысленной общим философским мировоззрением. Такое стремление к живой, жизненной философии испытывала тогда вообще радикальная немецкая интеллигенция. И когда Л. Фейербах выступил с проповедью этой живой, жизненной философии, когда, на место гегелевской абстракции Фейербах торжественно воздвиг в центре философской системы живого и действующего человека, немецкая передовая интеллигенция, и в ее числе Маркс, встретили это учение с неописуемым энтузиазмом.
В 1841 г. вышло знаменитое сочинение Фейербаха «Сущность христианства», в котором автор не только разрушал теологические предрассудки, но и провозглашал свою гуманитарную философию, как нельзя более отвечавшую настроению тогдашней радикальной интеллигенции Германии. В предисловии к этому сочинению (ко второму изд.) Фейербах так характеризовал сущность развитого в ней общефилософского мировоззрения: «Я совершенно не похож на тех философов, которые умышленно закрывают свои глаза, чтобы легче было мыслить, напротив, в процессе мышления я прибегаю к помощи всех чувств и, прежде всего, глаз; я строю свои мысли и идеи на таком материале, который мы усваиваем себе только посредством деятельности чувств, я создаю не предметы из идей, а, наоборот, идеи из предметов, а предметом я считаю только то, что существует вне моей головы. Я идеалист лишь в области практической философии, т. е. грани настоящего и прошедшего я не делаю гранью для будущего, для человечества, а, напротив, я верую непоколебимо, что многое и даже очень многое из того, что близорукие, малодушные практики ныне считают фантазией, неосуществимою идеею или химерою, завтра, т.-е. в следующем столетии, предстанет перед нами во всей своей реальности. Одним словом, идея для меня есть вера в историческую будущность, в торжество истины и добра, и она имеет для меня лишь политическое и моральное значение, но в области собственно теоретической философии я, в противоположность гегелевской философии, высказываюсь за реализм и материализм».
В том самом журнале, в котором начал свою литературную деятельность Карл Маркс, друг Маркса и редактор журнала Арнольд Руге поместил восторженную статью о «Сущности христианства» Фейербаха.
«Рассуждения Фейербаха, – говорит А. Руге, из гегельянца сразу превратившись в фейербахианца, – столь же новы и неожиданны, сколь неопровержимо истинны и просты. Фейербах смело идет навстречу будущему, и благодаря отрицанию всего прежнего воззрения перед ним вырастает все разнообразие новых и положительных взглядов на религию, образование и историю. Он поступает при этом вполне в духе истории: корабль, который провел его к новым берегам, он не тащит за собою внутрь страны; он сбросил со своих рук и своей памяти цепи Прометея; он сжигает злые духи прошлого в чистом эфире современного самосознания».
Руге дальше показывает, что философия Фейербаха есть не что иное, как философское благословение на смелую политическую борьбу с реакцией. «Философия, – говорит он, – теперь втянута в практическую борьбу в текущую историю; поднимаются крики о ее «неблагонадежности», об ее «разрушительных стремлениях», пытаются поднять против нее всю массу человеческой глупости и ограниченности, а почему? Потому, что эта философия завоевывает теперь в науке то, что уже отвоевала история, потому, что она является последней и высшей санкцией новой эпохи; потому, что она не шутит с такими вещами, как свобода духа и жизни, потому, наконец, что это серьезное отношение, хотя бы оно и носило чисто теоретический характер и не сходило с высот науки, по необходимости является фактическим отрицанием господствующего практического направления, или, скажем прямо, реакционной партии, в принципе отрицающей реформацию и французскую революцию, низвергающей духовную и политическую свободу».
И Фейербах поместил в этом журнале статью, в которой он в афористической форме излагает основные принципы своей философии. «Философия, – говорит он, – есть познание того, что существует. Познавать вещи и их сущность таковыми, каковы они суть, – таков высший закон, такова высшая задача философии». Говоря о социалистических теориях немецкой интеллигенции, нам придется еще говорить о том, как сильно и прочно философия Фейербаха окрасила собою все миросозерцание немецких передовых писателей, а здесь мы отметим лишь, что и Маркс беззаветно увлекся этой философией, очевидно, после того, как, поневоле прекратив свою публицистическую деятельность ввиду запрещения «Рейнской газеты», он погрузился в разработку вопросов социально-философского мировоззрения. И Маркс с увлечением воспринял гармонистическую философию Фейербаха как превосходное духовное орудие в жестокой практической борьбе со старым порядком. Если из гегелевской философии немецкая интеллигенция, в лице левых гегельянцев, делала самые радикальные социально-политические выводы, то по отношению к философии Фейербаха подобные выводы не только сами собою напрашивались, но и указывались самим же Фейербахом. В лице Фейербаха жизнь и философия нашли себе полное и гармоничное объединение. «Нам говорят, – писал Фейербах, – что наука не разрешает загадки жизни, но что же из этого следует? Необходимость обратиться к вере? Но это бы значило– броситься из огня в полымя. Нет, из этого следует лишь то, что ты должен перейти к жизни, к практике. Сомнение, которого не разрешает теория, разрешит тебе практика».
И мы видели из приведенных выше слов Арнольда Руге, что передовая немецкая интеллигенция с самого начала поняла систему Фейербаха как философское благословение, как философский апофеоз смелой политической борьбы с реакцией во всех ее видах и проявлениях.
В своей известной книжке «Людвиг Фейербах» Энгельс рассказывает о том, какое глубокое впечатление произвела на него и Маркса книга Фейербаха «Сущность христианства».
«Кто не пережил, – говорит Энгельс, – освободительного влияния этой книги, тот не может представить его себе. Мы все были в восторге, и все мы стали на время последователями Фейербаха». Но если миросозерцание Фейербаха и примиряло практическую политическую борьбу с философскою совестью, если оно звало на эту борьбу, то, однако, само по себе оно не давало сколько-нибудь надежного практического руководства для этой борьбы. Социально-политические воззрения самого Фейербаха отличались большою путанностью, и, в частности, по своему воззрению на государство он еще твердо стоял на идеалистической точке зрения. А между тем социально-политическая жизнь Германии все усложнялась, и приходилось, вместо отвлеченных философских формул, обратиться к изучению социальной действительности, ее сил и отношений. Прежде всего, к половине сороковых годов ужо и для умеренных немецких либералов выяснилась необходимость сбросить со своих политических счетов надежду на то, что абсолютизм сам себя ограничит, добровольно даст конституцию. Для тех умеренных либералов, вся политическая платформа которых исчерпывалась подобным упованием, крушение этой надежды означало политическое банкротство, и не удивительно, что они впали в глубокую апатию, тоскливое уныние. Но и более радикальные слои чувствовали себя в эту эпоху невесело. Они знали, что немецкий абсолютизм, в лице такого короля, каким был Фридрих-Вильгельм, не совершит добровольного самоубийства, и они искали те реальные силы, которые бы заставили его это сделать. Как ни сильно негодовала, волновалась и рвалась в бой немецкая интеллигенция, но все-таки ей было ясно, что ей одной не по плечу исторический переворот, что все ее волнения представляют собой лишь легкую рябь на тихом океане тогдашней народной жизни, что эта рябь бессильна вынести освободительное движение в обетованную гавань конституционализма. И только тогда, когда грозно всколыхнулся доселе тихий океан народной массы, только тогда могущественно ожили надежды; в эпоху же закрытия «Рейнской газеты» народ, за редкими исключениями, еще политически безмолвствовал и уныние и апатия охватывали ряды либеральной и радикальной интеллигенции.
