Кристофер Хитченс - Последние 100 дней
В грубом физическом мире, в мире, которым правит медицина, существует много такого, что могло бы убить тебя, но не убивает, а лишь делает заметно слабее. Ницше было суждено узнать об этом самым жестоким образом[109]. И это повергло его в такое недоумение, что он решил включить данную максиму в свою антологию 1889 г. «Сумерки кумиров»[110]. (Немецкое название книги «Gotzen — Dammerung» явно перекликается с вагнеровской эпопеей. Возможно, серьезнейшие разногласия с композитором[111] (Ницше пришел в ужас от полного отрицания классики в угоду кровавым германским мифам и легендам) и стали импульсом, придавшим философу моральную силу и мужество. Бравада его чувствуется даже в подзаголовке той самой книги: «Как философствуют молотом».)
Впрочем, остаток жизни Ницше был печален. Он страдал от сифилиса[112], полученного, по всей видимости, во время первого же сексуального контакта. Болезнь сопровождалась мучительнейшими мигренями и приступами слепоты, а в конце концов привела к слабоумию и параличу. Таким образом, хотя болезнь не убила его немедленно, она явно способствовала его смерти и никак не могла сделать его сильнее. В процессе ментального угасания Ницше пришел к убеждению, что самый значимый вклад в культуру можно было бы сделать, доказав, что пьесы Шекспира были написаны Бэконом. И это явственный симптом развивающейся интеллектуальной и ментальной слабости.
(Я этим интересовался поверхностно, и вот не так давно меня пригласили на христианскую радиостанцию в глубинке Юга. Интервьюер с характерной южной предупредительностью всегда давал мне достаточно времени, чтобы я мог высказать свои аргументы. А потом удивил меня, спросив, не считаю ли я себя ницшеанцем. Я отверг это предположение, сказав, что согласен с рядом положений, сформулированных великим философом, но в главном не согласен с ним и нахожу его презрение к демократии отвратительным. Г.Л. Менкен[113] и другие авторы использовали Ницше для подтверждения справедливости грубых социал-дарвинистских доводов о бессмысленности помощи «неспособным»[114]. А ужасная сестра философа, Элизабет, воспользовалась психическим нездоровьем брата, чтобы утверждать, что его работы были написаны в поддержку германского антисемитского националистического движения. Из-за этого у Ницше сложилась посмертная репутация фанатика. Журналист не отставал. Он спросил, знаю ли я, что большая часть работ Ницше была написана, когда он умирал от сифилиса в терминальной стадии. Я ответил, что слышал об этом и не имею основания сомневаться, хотя никакие подтверждения этого факта мне также неизвестны. Тут я услышал музыкальную заставку, журналист сказал, что наше время почти истекло. И в ту же самую минуту он напоследок поинтересовался, не продиктованы ли мои статьи о боге той же самой болезнью!!! Мне следовало предвидеть такое «ударное» завершение, но ответить уже не удалось.)
* * *Находясь в итальянском городе Турине, Ницше был глубоко потрясен ужасным событием. Он увидел, как на улице извозчик жестоко избивает свою лошадь. Ницше бросился к лошади, обнял ее за шею, зарыдал, а после этого у него случился тяжелейший припадок с судорогами, и остаток своей несчастной и мучительной жизни он провел под присмотром матери и сестры. Интересна дата этого события. Все случилось в 1889 г., а мы знаем, что в 1887 г. Ницше открыл для себя Достоевского, который оказал на него колоссальное влияние. Налицо почти сверхъестественная связь между эпизодом на туринской улице и кошмарным видением Раскольникова накануне совершенных им убийств. Этот кошмар не сможет забыть никто из тех, кто прочел «Преступление и наказание». Достоевский пишет как раз об избиении лошади. Хозяин хлещет ее по глазам, по спине, призывает прохожих помочь ему в страшном деле… Мы не упускаем ни одной детали ужасной сцены. Если одного лишь стечения обстоятельств оказалось достаточно Аля того, чтобы Ницше окончательно лишился рассудка, значит, все его страдания, не связанные с произошедшим, сделали его слабым и уязвимым. Следовательно, никак не сделали его сильнее. Теперь я думаю, что самое большее, на что он был способен в те редкие моменты, когда боль и безумие не терзали его, — это собрать воедино свои глубокие афоризмы и парадоксы. И это давало ему эйфорическое ощущение собственного триумфа, триумфа воли. Книга «Сумерки кумиров» вышла почти одновременно с ужасным событием в Турине, поэтому совпадение оказалось максимально полным.
Давайте рассмотрим еще один пример — совершенно иной, куда более умеренный философ, который гораздо ближе к нам по времени. Профессор Сидни Хук[115] всегда был материалистом и прагматиком. Он писал изысканные трактаты, в которых сочетались идеи Джона Дьюи[116] и Карла Маркса. Профессор Хук всегда был непреклонным атеистом. В конце своей долгой жизни он тяжело заболел и начал размышлять над интересным парадоксом. Профессор Хук находился в медицинской Мекке мира — в клинике Стэнфордского университета в Калифорнии[117]. Ему был доступен такой уровень лечения и ухода, о каком прежние поколения не могли даже и мечтать, но в то же время мучения его были безмерны. После особенно тяжелого приступа, который удалось купировать, он решил, что раз так, то ему лучше умереть: «Я нахожусь на грани смерти. Для лечения застойной сердечной недостаточности мне была сделана ангиограмма, которая послужила причиной инсульта. Чудовищная и крайне болезненная икота, не прекращавшаяся несколько дней и ночей, препятствовала перевариванию пищи. Мою левую сторону и одну из голосовых связок парализовало. Начался плеврит, и мне стало казаться, что я тону в океане слизи. В один из редких моментов, когда боль отступила, я попросил своего врача отключить приборы, которые поддерживают во мне жизнь, или показать мне, как это сделать».
Врач категорически отказался, довольно надменно заявив профессору, что «со временем неразумность подобной просьбы станет ему ясна». Но философ-стоик прекрасно понимал, каковы перспективы продолжения жизни подобного рода. Он настаивал на желании умереть, приводя в свою пользу три довода. У него может случиться еще один тяжелейший инсульт, который приведет к новым страданиям. Его семье придется пережить мучительные события. На лечение безнадежного больного бесплодно тратятся огромные средства. В своей статье профессор Хук написал удивительные слова о тех, кто переживает подобные страдания: он сказал, что эти люди лежат в «матрасных могилах».
Если мы не можем считать возвращение к жизни тем, что нас не убивает, тогда что же это такое? В чем смысл этого события, которое явно не сделало Сидни Хука «сильнее»? Напротив, оно сосредоточило его внимание на том, что каждое новое страдание оказывается сильнее предшествующих и ведет к единственному неизбежному результату. Если бы все было иначе, то каждый сердечный приступ, каждый инсульт, каждая мучительная икота, каждое отхаркивание усиливали бы сопротивление организма до полного выздоровления.
Но это же абсурд! И мы с вами приходим к довольно необычному в анналах несентиментальных подходов к умиранию выводу: человек хочет не умереть с достоинством, а просто умереть.
* * *Профессор Хук покинул нас в 1989 г. Я принадлежу к следующему поколению. Я еще не подошел к горькому концу жизни настолько близко, как он. Мне еще даже не пришлось думать о подобном тяжелом разговоре с моими врачами. Но я помню, как лежал на столе и видел свой обнаженный торс, от горла до пупка покрытый ярко-красной сыпью от радиации. Таким был результат месяца постоянных протонных бомбардировок, которые выжгли раковые клетки в моих подключичных и паратрахеальных лимфоузлах, а также первичную опухоль в пищеводе. Мне посчастливилось оказаться в числе тех немногих, кто получил самую высококлассную медицинскую помощь в лучшем месте — онкологическом центре Андерсона в Хьюстоне. Говорить о том, что сыпь — вещь болезненная, бессмысленно. Невозможно передать, какие мучения я испытывал. Я целыми днями лежал, тщетно пытаясь оттянуть момент, когда нужно будет сглотнуть. Стоило мне это сделать, как горло мое охватывала адская боль, кульминацией которой было ощущение того, что в спину меня лягнул непокорный мул. Я гадал, выглядят ли мои внутренности такими же красными и воспаленными внутри, как снаружи. А потом меня посетила неожиданная мысль: если бы в самом начале мне обо всем рассказали, согласился бы я на лечение? За это время я пережил несколько моментов настолько мучительных, что буквально проклинал себя за такое решение.
Наверное, хорошо, что описать боль по памяти невозможно. Невозможно и рассказать о предстоящей боли. Если бы радиологи попытались заранее рассказать, что меня ждет, то они, наверное, говорили бы о «мучительном дискомфорте» или жжении. Я точно знаю: ничто не смогло бы подготовить и укрепить меня перед тем, против чего бессильны все обезболивающие и что поразило меня в самое сердце. Сегодня я избавлен от облучения этих точек (тридцать пять дней каждодневных процедур — максимум, который способен выдержать человеческий организм), и эта новость, пусть и не самая лучшая, избавляет меня от необходимости решать, готов ли я добровольно вновь выдержать аналогичный курс лечения.
