Кристофер Хитченс - Бог не любовь: Как религия все отравляет.
Обзор книги Кристофер Хитченс - Бог не любовь: Как религия все отравляет.
Кристофер Хитченс
Бог не любовь: Как религия все отравляет
Глава первая
Мягко говоря
Если читатель, которому адресована эта книга, не удовлетворится простым несогласием с автором и начнет выяснять, какие грехи и пороки подвигли меня взяться за перо (а мой опыт подсказывает, что проповедники милосердия, сострадания и великодушия часто действуют именно таким образом), он не только бросит вызов непостижимому и совершенному творцу, который, надо полагать, сознательно сделал меня таким. Он осквернит память доброй, честной и простодушной женщины по имени миссис Джин Уоттс, чья вера была непоколебима и чиста.
Когда мне было лет девять и я ходил в школу на окраине Дартмура на юго-западе Англии, в обязанности миссис Уоттс входило посвящать меня в тайны природы и Священного Писания. Она водила меня и моих однокашников на прогулки по особенно чудесному уголку моей прекрасной родины и учила нас названиям птиц, деревьев и трав. Неожиданное богатство, скрытое в живой изгороди; волшебная горстка яиц в причудливом гнезде; спасительный щавель, который всегда оказывался под рукой, если наши ноги обжигала крапива (нам полагалось ходить в шортах) — все это осталось в моей памяти, как и тот «музей егеря», где местные крестьяне выставляли напоказ тушки крыс, хорьков и других мелких хищников, поставляемых, надо полагать, менее дорым божеством. Если вы читали бессмертную деревенскую лирику Джона Клэра, вы узнаете очарование, которое я пытаюсь передать.
Потом, на уроках, нам вручали листок с печатным текстом, озаглавленный «Знаток Писания» и рассылавшийся министерством, которое отвечало за преподавание религии. (Как и ежедневные молитвы, это входило в обязательную программу и насаждалось государством.) Листок содержал избранный стих из Ветхого или Нового Завета, и нашей задачей было отыскать этот стих и рассказать классу или учителю, устно или письменно, о чем там речь и в чем мораль. Я обожал это упражнение и так в нем преуспел, что (подобно Берти Вустеру) нередко оказывался лучшим «знатоком Писания». Для меня это стало введением в критический анализ. Я читал все главы, которые предшествовали заданному стиху, и все главы, следовавшие за ним, чтобы правильно понять его «смысл». Я и сейчас могу это сделать, к великому неудовольствию некоторых моих противников, и до сих пор испытываю уважение к тем, чей стиль пренебрежительно называют «всего лишь» талмудическим, кораническим или «фундаменталистским». Такие упражнения полезны для интеллекта и литературных навыков.
Однако в один прекрасный день бедная милая миссис Уоттс переусердствовала. Стремясь соединить роль учительницы природоведения с ролью наставника в Писании, она сказала:
«Посмотрите, ребята, как велик и щедр Бог. Он сделал все травы и деревья зелеными, потому что именно зеленый цвет наиболее приятен нашим глазам. Вообразите, как было бы ужасно, если бы вся растительность была красной или оранжевой».
И чу, полюбуйтесь, что натворила эта богобоязненная старая калоша. Мне нравилась миссис Уоттс: она была бездетной вдовой, любящей детей, и жила вместе с ласковой старой овчаркой, которую звали Ровер, и после уроков она приглашала нас на сладости в свой слегка обветшалый дом у железной дороги. Сатана — если это он избрал ее, чтобы совратить меня с пути истинного, — был намного изобретательней, чем коварный змей из садов Эдема. Миссис Уоттс никогда не повышала голоса и не прибегала к рукоприкладству — в отличие от некоторых других учителей — и, в целом, была одним из тех людей, о которых писала Джордж Элиот в «Миддлмарче»: если «дела у нас с вами не так плохи, как могло бы статься», это «наполовину заслуга тех, кто достойно прожил свою неприметную жизнь и лежит на забытом погосте».
Тем не менее в тот день слова миссис Уоттс ужаснули меня. Ремешки моих сандалий скукожились от стыда за нее. В своем девятилетнем возрасте я не имел никакого представления ни о телеологическом доказательстве бытия Божия, ни о теории Дарвина, его сопернице, ни о связи между фотосинтезом и хлорофиллом. Тайны генетики были так же сокрыты от меня, как были они сокрыты в то время от всех остальных. Тогда я еще не наблюдал картин природы, в которых почти все пропитано омерзительным равнодушием или враждебностью к человеческой жизни, если не к жизни вообще. Я просто знал, словно у меня был прямой доступ к высшему авторитету в этом вопросе, что моя учительница двумя предложениями умудрилась поставить все с ног на голову. Я знал, что глаза были приспособлены к природе, а не наоборот.
Не стану притворяться, что помню это озарение во всех подробностях, но какое-то недолгое время спустя я начал замечать и другие несуразности. Если все на свете создал бог, почему мы должны непрестанно «восхвалять» его за то, что не стоило ему особого труда? В этом, по меньшей мере, было какое-то подобострастие. Если Иисус мог исцелить любого слепца, который попадался ему на пути, почему бы не исцелить всех слепых сразу? Чем было так уж замечательно его изгнание демонов, если те переселились в стадо свиней? В этом было что-то зловещее, похожее на черную магию. К чему все эти постоянные, ни к чему не ведущие молитвы? Почему я должен снова и снова публично повторять, что я несчастный грешник? Почему тема секса была такой взрывоопасной? Эти робкие, детские сомнения, как я обнаружил позднее, посещают очень многих, отчасти потому что ни одна религия не дает на них удовлетворительного ответа. Но пришло время и более серьезных возражений. (Я говорю «пришло время», потому что такие возражения не только непреодолимы, но и неизбежны.) Директор школы — он проводил наши ежедневные службы и молитвы и держал Библию, а также был немного садистом и скрытым гомосексуалистом (я давно его простил, потому что именно он пробудил во мне интерес к истории и одолжил мне моего первого Вудхауза), — как-то раз произносил нравоучительную речь. «Сейчас, может быть, вам непонятно, зачем нужна вся эта религия, — сказал он нам. — Но однажды, когда начнут умирать ваши близкие, вы все поймете».
И я снова испытал прилив негодования, смешанного с недоумением. С таким же успехом директор мог сказать, что религия, может быть, и ложь, но кому какое дело, если она надежный источник утешения. Какая низость. Мне тогда было почти тринадцать, и я превращался в типичного несносного умника. Я еще не слышал о Фрейде (хотя знакомство с Фрейдом помогло бы мне понять поведение директора), но в ту минуту мне словно пригрезилось его эссе «Будущее одной иллюзии».
Это затянувшееся вступление призвано убедить вас, что я не из тех, кто потерял всякий шанс на здоровую религиозную веру из-за психологической травмы или топорной промывки мозгов. Я знаю, что миллионам людей пришлось пережить подобное, и считаю, что религия может и должна нести ответственность за причиненные страдания. (Совсем недавно мы видели, как католическая церковь запятнала себя чудовищным грехом сексуального насилия над детьми.) Однако и другие, нерелигиозные организации виноваты в похожих или даже в более страшных преступлениях.
Остаются четыре фундаментальных возражения против религиозной веры. Во-первых, она представляет в ложном свете происхождение человека и вселенной. Во-вторых, из-за этого исходного заблуждения она умудряется скрещивать верх раболепия с верхом нарциссизма. В-третьих, она одновременно является результатом и причиной опасного подавления сексуальности. И, наконец, в ее основе лежит элементарное стремление выдать желаемое за действительное.
Не вижу никакой самонадеянности в утверждении, что я открыл для себя все четыре возражения (а также заметил одно более вульгарное и очевидное обстоятельство: люди, оказавшиеся у власти, используют религию для ее укрепления) еще до того, как у меня начал ломаться голос. Я убежден, что миллионы других людей пришли к таким же выводам примерно таким же путем. Я встречал таких людей в сотнях городов и десятках стран. Многие из них никогда не верили в бога; многие оставили веру после трудной борьбы. Многие из них пережили мгновения ослепляющего сомнения, которые наступили столь же молниеносно, как прозрение апостола Павла по дороге в Дамаск, хотя и меньше напоминали эпилепсию и содержали меньше апокалипсических видений (и позднее оказались более обоснованны и с рациональной, и с нравственной точки зрения). Главная отличительная черта моих единомышленников в том, что наша вера — не вера. Наши принципы — не религия. Мы не полагаемся исключительно на науку и разум, ибо они лишь необходимые, а не достаточные условия, но мы с подозрением относимся ко всему, что противоречит науке или оскорбляет разум. Мы можем во многом не соглашаться, но нас объединяет уважение к свободе мысли, непредвзятости и поиску ответов ради самих ответов. Мы не догматичны в наших убеждениях: расхождения во взглядах профессора Стивена Гулда и профессора Ричарда Докинза на «квантовую эволюцию» и пробелы в последарвиновской теории могут быть сколь угодно велики и глубоки, но мы разрешим эти противоречия при помощи фактов и логики, а не путем взаимного отлучения от церкви. (Мои собственные претензии к профессору Докинзу и Дэниелу Деннету, вызванные их тошнотворным предложением, что атеисты должны самодовольно присвоить себе имя «светлые головы» (brights), — тоже часть продолжающегося спора.) Нам знакома сила чуда, тайны и благоговения: у нас есть музыка, живопись и литература, и мы находим, что Шекспир, Толстой, Шиллер, Достоевский и Джордж Элиот справляются с глубокими нравственными вопросами гораздо лучше, чем нравоучительные мифы из священных книг. Разум и — за неимением лучшей метафоры — душу питает литература, а не Писание. Мы не верим ни в рай, ни в ад, но никакая статистика не покажет, что без этих посулов и угроз мы совершаем больше преступлений на почве жадности или больше актов насилия, чем верующие. (Более того, если бы сбор точной статистики по этому вопросу вообще был возможен, я уверен, факты показали бы обратное.) Мы понимаем, что жизнь конечна и что наше единственное бессмертие — в наших детях, и мы рады уступить им свое место в этом мире. Мы не исключаем, что люди, осознавшие, как коротка и тяжела их жизнь, возможно, будут добрее друг к другу, а не наоборот. Мы можем сказать с уверенностью, что нравственная жизнь возможна без религии. Мы также знаем, что верно и обратное: под властью религии слишком многие не просто вели себя не лучше других, но присуждали себе право совершать поступки, которые вызвали бы негодование даже у владельца борделя или военного преступника.
