Кристофер Хитченс - Последние 100 дней
Наверное, хорошо, что описать боль по памяти невозможно. Невозможно и рассказать о предстоящей боли. Если бы радиологи попытались заранее рассказать, что меня ждет, то они, наверное, говорили бы о «мучительном дискомфорте» или жжении. Я точно знаю: ничто не смогло бы подготовить и укрепить меня перед тем, против чего бессильны все обезболивающие и что поразило меня в самое сердце. Сегодня я избавлен от облучения этих точек (тридцать пять дней каждодневных процедур — максимум, который способен выдержать человеческий организм), и эта новость, пусть и не самая лучшая, избавляет меня от необходимости решать, готов ли я добровольно вновь выдержать аналогичный курс лечения.
Но, к счастью, теперь я уже не могу точно вспомнить, что чувствовал в те мучительные дни и ночи. С того времени у меня было несколько периодов относительного здоровья. Как человек рациональный, я взвешиваю реакцию на облучение и плюсы подобного лечения. И я признаю, что если бы я отклонил первый этап, чтобы избавить себя от второго и третьего, то уже умер бы. А ничего хорошего в этом нет.
Но все это никоим образом не опровергает того факта, что в процессе лечения я стал намного слабее, чем раньше. В самом начале я подарил своим радиологам шампанское и безо всяких усилий вскочил в такси. В процессе же лечения в вашингтонской больнице я заполучил агрессивную стафилококковую пневмонию (и дважды был отправлен с нею домой), которая чуть было меня не прикончила. Смертельная слабость, охватывавшая меня, также несла в себе серьезную угрозу: мне часто хотелось покориться неизбежному. Меня охватывали фатализм и апатия — я чувствовал, что проигрываю свою битву и был готов сдаться. От окончательной сдачи спасли меня жена, которая и слушать не хотела бессмысленных и нудных разговоров, и друзья, которые общались со мной абсолютно откровенно. А, да, еще постоянные обезболивающие! Как счастлив я был, увидев заветный шприц! Это было для меня настоящим событием. Если вам повезет, то некоторые анальгетики могут дать вам приятное ощущение, некое согревающее покалывание, которое покажется вам истинной благодатью. Почувствовав это, можно уподобиться несчастным наркоманам, которые грабят аптеки в поисках оксиконтина[118]. Это ощущение избавляет вас от скуки, это порочное удовольствие (одно из немногих доступных обитателям Туморвилля) несет в себе и избавление от боли.
В моей английской семье[119] национальным поэтом считали не Филиппа Ларкина[120], а Джона Бетджемана[121], барда пригородов и среднего класса. Это был человек гораздо более едкий, чем порой может показаться — мир почему-то считает его поэтом милым и уютным, чем-то вроде медвежонка Тедди. Стихотворение «Пятичасовая щетина» говорит о последнем кошмаре, пережитом этим человеком:
Наступает время, когда все мы, обитатели
мужского отделения,
Думаем: «Еще один приступ боли —
и я прекращу борьбу».
И тот, кто еще пытался дышать, оставляет
свои попытки…
Это день, который мучительнее ночи…
Я убедился в правоте поэта: наступает момент, когда кажется, что боль никогда уже не пройдет, а ожидание следующего укола становится невыносимым. Неожиданно перехватывает дыхание, начинается мучительный кашель, а потом — если день неудачный — еще более невыносимое отхаркивание. Пинты слюны, слизи… И кто, черт побери, решил, что в этот момент мне пригодится еще и изжога? Я ведь ничего не ел — вся пища поступает по трубкам и капельницам! Детское чувство обиды лишает тебя последних сил. Вес убывает на глазах, и никакие трубки не могут с этим бороться. С момента постановки диагноза я уже потерял треть своего веса. Да, это меня не убивает, но атрофия мышц делает тяжелыми даже самые простые упражнения, без которых я просто перестану быть человеком.
* * *Я пишу это сразу после обезболивающего укола, который призван снять боль в моих руках, кистях и пальцах. Побочный эффект боли — онемение конечностей, наполняющее меня отнюдь не иррациональным страхом того, что я утрачу способность писать. Я абсолютно уверен, что без этой способности мое «желание жить» заметно ослабеет. Я часто высокопарно заявлял, что писательский труд — не просто занятие, которым я зарабатываю себе на жизнь, но сама моя жизнь. И это не преувеличение. Потеря голоса мучила меня, но благодаря нескольким уколам в голосовые связки эта способность ко мне вернулась. Но ослабевшие и неспособные двигаться руки окончательно лишают меня индивидуальности! Руки для меня — это своеобразные ремни трансмиссии, связывающие меня с писательством и мышлением.
При «нормальной» жизни эта прогрессирующая слабость развивалась бы десятилетиями. Впрочем, любой человек, даже в самой нормальной жизни, замечает, что каждый прошедший день отнимает у него все больше и больше, оставляя все меньше и меньше. Другими словами, процесс жизни и лишает человека сил, и одновременно приближает его к смерти. А разве может быть иначе? Начав размышлять над этим, я наткнулся на статью о лечении посттравматического стресса. Знания достались нам дорогой ценой, но зато теперь мы знаем об этом состоянии гораздо больше, чем раньше. И один из симптомов этой болезни выражен словами закаленного ветерана. Пытаясь объяснить свое состояние, он сказал: «То, что меня не убивает, делает меня сильнее». Так проявляется «отрицание».
Мне нравится немецкая этимология слова «stark» (сильный) и производного от него, использованного Ницше: «starker», то есть «сильнее». А вот назвав человека «shtarker» на идише, вы скажете, что он боец, крутой парень, прилежный работник. В настоящее время я решил смириться со всем, чего лишает меня болезнь, и продолжать бороться, несмотря на неизбежный уход. Повторяю, это гораздо больше того, что должен сделать здоровый человек. У здорового гораздо больше времени, хотя судьба нас ждет одна и та же. Впрочем, человек в любом случае имеет возможность разбрасываться поверхностными максимами, которые никоим образом не соответствуют действительности.
* * *Я окончательно решил, что доверять Ницше нельзя — или нужно притворяться, что у тебя есть то, чего на самом деле нет. Но из этого правила есть одно исключение. Хорошая сторона жизни ракового больного связана с кровью. В этом отношении рак — совершенно особенная болезнь. Больному приходится «отдавать» определенное количество крови — при постановке катетера, во время анализов на уровень сахара или другие показатели. Я всегда очень спокойно относился к анализам крови. Я входил в кабинет, садился, мне накладывали жгут, чтобы нужная вена проявилась, а потом следовал легкий укол — и моя кровь заполняла пробирки и шприцы.
Но со временем эта процедура стала одним из приятных событий заполненного процедурами дня. Лаборантка садилась рядом, брала мою руку или запястье и тяжело вздыхала при виде красноватых и фиолетовых пятен, которые придавали руке весьма экстравагантный вид. Вены прятались от нее — они были либо пусты, либо сожжены. Очень редко они поддавались на уловки вроде постукивания по руке кончиками пальцев. Впрочем, и в этом случае ничего хорошего не получалось. Появлялись огромные отеки — возле локтя, или на запястье, или в любом другом месте.
Кроме того, медикам пришлось перестать притворяться, будто процедура эта совершенно безболезненна. Прекратились дурацкие разговоры о «маленьком укольчике». На самом деле больно не оттого, что игла протыкает твою руку во второй раз. Больно, когда эта игла начинает двигаться туда и сюда в надежде разыскать вожделенную вену и получить столь ценную жидкость. И чем дольше длится поиск, тем больнее. Это прекрасная иллюстрация всего процесса болезни: «борьба» с раком сводится к борьбе за добычу нескольких капель крови у большого теплого млекопитающего, которое неспособно их дать. Поверьте, говоря, что очень быстро начинаешь сочувствовать лаборантам, я вовсе не преувеличиваю. Они гордятся своей работой. Им не нравится причинять «дискомфорт». И они постоянно и с облегчением уступают место другим добровольцам или людям более опытным.
Но выполнить процедуру все равно нужно. А если это не удается, то начинается настоящий переполох. Недавно мне должны были установить постоянный катетер, чтобы не колоть вены каждый раз. Специалисты заверили меня, что процедура займет не более десяти минут (да и на личном опыте я был уверен, что так оно и будет). У нас ушло не меньше двух часов! Врачи терзали мои несчастные вены на обеих руках, а я лежал между двумя простынями, покрытыми пятнами засохшей крови. Напряжение врачей и сестер было физически ощутимо. И решения проблемы не имелось.
Поскольку подобные события в моей жизни становились все более привычными, я постепенно превратился в специалиста по поднятию морального духа. Когда лаборантка уже была готова все бросить, я попросил ее продолжать и всячески выразил ей свою симпатию. Я припомнил, сколько попыток делалось в прежние разы, чтобы подтолкнуть ее к новым усилиям. Я превратился в отважного английского иммигранта, стоящего выше боли от маленьких укольчиков. Я личным примером доказывал: то, что меня не убивает, делает меня сильнее… Впрочем, убежденность моя начала слабеть в тот день, когда я попросил «продолжать» после одиннадцати попыток, в душе надеясь на то, что все сдадутся и мы сможем спокойно лечь спать. И тут мрачное лицо врача прояснилось. «Двенадцатый раз — счастливый!» — воскликнул он, и заветная жидкость наконец-то начала поступать в шприц. С этого момента я понял, что нет никакого смысла притворяться, будто страдания делают меня сильнее, и заставлять людей продолжать старания. Что бы вы ни думали о том, как моральное состояние влияет на результат, совершенно очевидно, что от иллюзий нужно избавляться раньше, чем от всего остального.
