Владислав Гравишкис - В семнадцать мальчишеских лет
Навстречу тощая лошадь везла тощий воз сена. Рядом шел тощий старик.
— Табачку нет ли, малой?
— Не курю, отец.
— Далеко ли путь держишь?
— Домой.
— Вроде невелик отслужить-то?
— По пути, проездом.
— А что, малой, Колчаку-то насыпали горячих углей в подштанники. Ведь это что же он тут наделал, враг: разорил дотла, завода лишил — это надо подумать! Чтоб он издох, собака, — и замахнулся на лошадь: — Н-но, углан, переставляй ноги!
Перед выходом на площадь остановился на плотине. Отсюда завод виден как бы изнутри: по левую сторону контора, управление, средняя прокатка, старая кузница, оружейная фабрика, за нею центрально-инструментальный цех, где Ванюшка работал, за ним — машстрой, а там — угольный склад. По правую — литейный, большая прокатка, конный двор, а за ним цепочкой вдоль подножья Косотура — дома бывшего заводского начальства, черные с виду, но крепкие, рубленные из кондовой сосны и крытые жестью.
Из заводских труб хоть бы дымок — нет, не дышит завод. Ни огонька — погасли печи. И только вода шумит под плотиной, клубясь пенными брызгами. Даже лиственницы на вершине Косотура будто окоченели в немом молчании.
На малолюдной площади он увидел памятник. Устремленный вверх четырехгранник с блестящей на солнце звездой наверху. Ванюшка подошел, снял шапку. С двух сторон витки чугунной ленты, на них фамилии. Под звездой надпись: «Борцам за свободу». Значит, расстрелянным подпольщикам, тем, кто оставался. Еще раз прочел фамилии — Гепп был, а Виктора Шляхтина не было. И шевельнулась надежда: может, жив?
Толчок в бок. Оглянулся — Ваня Алексеев из Ветлуги. Вместе в комсомол записывались.
— Здорово, Иван!
— Здорово, тезка.
— Откуда?
— Долго рассказывать. Гепп-то как сплошал?
— Многое неясно, — ответил Алексеев. — Тот, кто предал, знал больше, чем мы, рядовые подпольщики.
— Витьку Шляхтина не видел?
— Он был в уренгинском десятке. Многих забили на следствии, а то и до следствия. Он ведь был не из тихих, — Алексеев достал кисет, предложил.
Ванюшка отказался.
— Когда наши заняли Уфу, Теплоухов наказал задержать отправку эшелона. Шестнадцатого пришел Гепп ко мне, попросил собрать своих и предложил взорвать мост через Тесьму. На другой день после работы мы с Анатолием Барановым — ты должен знать, он работал чертежником — договорились сходить к мосту и посмотреть, где лучше заложить взрывчатку. Когда пришел домой, на крыльце отец проверял разводку пилы. Он сказал, что договорился с Барановыми идти рубить дрова. Это было на руку.
Быстро поел, схватил приготовленный мешок, топор, побежал к ним.
— А что, Максимыч, — спросил я, — если взрывчатку подвесить?
Он начитался книжек по пиротехнике и мое предложение отверг.
— Надо притянуть к балкам, а снизу опору подставить, — и начертил на песке, как это должно быть. Пошли дальше вдоль речки. Послышался стук топора — отец балаган ставил. Договорились, что после рубки Анатолий зайдет, и на обратном пути еще раз осмотрим мост. Работали до глубоких сумерек. Потом сварили картошку, поели, и отец ушел спать в балаган. А мне не спалось. На рассвете примчался Мишка Лукин.
— Что случилось? — спросил я.
— Ваш дом окружен, — ответил он. — Казимир Глинский взят.
Я предупредил Толю, сказал отцу, что домой не вернусь, и горами ушел в Куваши к родственникам. Так и остался жив. А ты, значит, вернулся? Работы невпроворот. Сейчас иду от товарища Самарина. Дров нет. Пекарня стоит. Поручили создать отряд и вести в лесосеку. А тут и командир отряда есть.
— Я проездом.
Дома Ванюшку встретил отец. Он собирал инструмент: тиски, плоскогубцы, пилы, ключи — для завода. Ничего не осталось там, все заводское хозяйство разорили колчаковцы.
— Ну вот, ну вот, — повторял он, обнимая сына.
Он был бородат и чрезвычайно худ — перенес тиф.
— Вернулся! Матери у нас теперь только не хватает, да, если ничего не случилось, должна быть в дороге.
— А где была?
— В Иркутской тюрьме.
— А мы при Колчаке жили в бане, — подбежала Ниночка.
— Тоня! Лена! Витя! Где вы? Ставьте самовар.
Все в доме пришло в движение. На столе появились лепешки, капуста, картошка, зашумел самовар. Ванюшка отвечал на вопросы, сам спрашивал.
— А у Степана Желнина всю семью, семь человек, колчаковцы вырезали в отместку, — рассказывал Иван Федорович. — Вернулся, а встретить некому.
— А где Демьяновна? — Ванюшка вспомнил, как хотелось ему в холодной степи подремать дома под сказку старушки.
— Нету, — ответила Тоня, — ушла куда-то и не вернулась. Сундучок ее все стоит. Поджидали, да, видно, теперь уж не придет, — и стала собирать в стопку книги.
— Антонина у нас комиссар просвещения, — улыбнулся отец, — от комсомола неграмотных учит.
— Поручили ликбез, — Тоня чмокнула брата в щеку, выбежала и помахала с улицы рукой.
— А у тебя как дела, браток? — Ванюшка усадил рядом с собой Витю.
— Голова у него болит, — ответила Лена, — после тюрьмы.
Прибежала Шурка Шляхтина. Ванюшка и не узнал ее — такой взрослой стала и красивой.
— А я к тебе, Лена, — Шурка сделала вид, что совсем и не знала о возвращении Ванюшки.
А тот глядел на горящие щеки, в зеленые блестящие глаза, на шапку огненных волос, спадающих на лоб кудряшками. Спросил о брате.
— Ушел из дому и не вернулся, когда забирали в контрразведку. С тех пор ни слуху, ни духу.
— Косяк не упадет, — пошутил Ванюшка, — садись на лавку, Шура.
— Некогда, на минуту забежала, — засмущалась девушка, однако прошла и села на лавку.
Она рассказала, как брат с уренгинскими ребятами с крыши городской думы снял трехцветный колчаковский флаг и установил красный. Чтобы снять его, вызвали пожарную команду. Там думали, пожар, а в бочках не оказалось воды. Пока набрали, приехали, собралась большая толпа. В толпе посмеивались над пожарными и над колчаковской властью. Офицер бегал, махал наганом:
— Разойдись!
Толпа не расходилась. Толстый пожарник медленно взбирался по лесенке. Офицер совал наган под нос старшему команды:
— Он шшто у тебя, как корова на баню лезет? Пристрелю!
А еще Шурка находила листовки под сеном в сараюшке. Потом их видели на заводе. «Товарищи рабочие! — говорилось в них, — не пора ли нам выйти в чистое поле и воскликнуть в один голос: «Долой Колчака!». Но никому Шурка о листовках не проговорилась.
Сидели до глубоких сумерек и просидели бы еще долго, да в лампе стало сухо.
На другой день Ванюшка сказал Тоне:
