Владислав Гравишкис - В семнадцать мальчишеских лет
Тут разбудил его Пашка:
— Лосев тебя спрашивал.
Демьяновна бы сказала, что видеть лошадь во сне ко лжи. Ванюшка в сны не верил. Да и Демьяновна рассказывала их, что сказки для забавы и собственного удовольствия. Вскочил Ванюшка, плеснул в лицо воды со льдом — сна как не бывало.
— Зачем Лосев спрашивал, Паша?
— Кто его знает, велел зайти.
Лосев кивнул на лавку:
— Садись, Ипатов.
Ванюшка сел, огляделся. Стол самодельной работы между окнами, лавки вдоль стен, полевая сумка на толстом гвозде составляли все убранство комнаты. На столе знакомая книжка с закругленными, изношенными углами — Пушкин.
— Как настроение у комсомольцев?
— Отоспятся после бани — и снова можно в поход.
— Хорошо, — Лосев прошелся по комнате и повторил: — Это хорошо.
Сел к столу, сдвинул книжку.
— Не передумал, Ипатов, стать красным командиром?
— Нет, — Ванюшка мотнул головой.
— Врагов у нас, сам видишь, много, спокойно жить не дадут. Нужны грамотные командиры, Ипатов. Посоветовались мы тут с комдивом и решили направить тебя на политические курсы в Москву. Возражать не будешь?
— Нет, — ответил Иван.
— Тогда сдавай оружие. Документы получишь в штабе, — и счастливого пути!
— Есть просьба, товарищ комиссар.
— Слушаю.
— Разрешите пулемет передать Анаховскому.
— Пусть берет. Стой! — Лосев обнял неуклюже, оттолкнул, — ступай.
Обеспокоенный ранним вызовом, Пашка ждал:
— Что, Иван?
— В Белокаменную еду, Паша!
— Куда, куда?
— В Москву, на политические курсы. Ну, что уставился? Бери моего «максима», с комиссаром договорился.
— Домой заедешь? — обрадовался Пашка.
— Как получится, — достал из вещмешка пузырек, — это глицерин, возьми и смазывай в морозы — заикаться не будет.
— Спасибо, Ваня.
С полсотни бойцов провожали Ипатова на станцию. Нашлась гармошка. В пятьдесят глоток рявкнули:
В степях приволжских,
В безбрежной шири,
В горах Урала,
В тайге Сибири
Стальною грудью
Врагов сметая,
Шла с красным стягом
Двадцать седьмая!
Стук в рельсу. Свисток. Дружеские толчки в спину. Крики:
— Ждем обратно!
— Командиром!
И медленно поплыли просторы Сибири в обратную сторону.
Поезд двигался тихо. Дорога разрушена. Приходилось на ходу восстанавливать. Даже колокола на станциях сняты. Воду залить в паровоз нечем. Встанут в ряд к бочке и подают кто котелком, кто чайником. Куска хлеба не достать. В деревнях хоть шаром покати. Бежит народ к жилью, надеясь добыть чего-нибудь — нет, ничего нету. В одной из деревень встретил Ванюшка старика.
— Здравствуй, дедушка.
— Здорово, сынок, — старик мигал слезящимися глазами.
— Отчего никого нет, народ-то где?
— Примерли, сынок. А кто и есть еще, лежат при последнем издыхании.
— Да отчего примерли-то?
— Каппель прошел, дери его лихоманка, солдаты его сибиркой хворые, ну и занесли. В нашей деревне я один на ногах. Не боишься, заходи в избу, а все бы лучше поостерегся, сынок. Ах, супостаты…
— Ничего, дедушка, рассчитаемся.
— Ну, дай-то бог, — и перекрестил бойца в спину.
И опять бежит поезд по рельсам, стучат колеса на стыках. Стелется дым и медленно тает в степи. Березовые колки занесены снегом. Медленно текут думы и сходятся на одном — Москва: что там да как там?
Ванюшка уже был однажды на курсах пулеметчиков. Командир курсантской роты Леонтьев, посмотрев, как он отнял замок, разобрал, раскидал пулемет в считанные минуты, а потом так же быстро собрал, сказал: «Тебе, Ипатов, учиться тут нечему. Бери взвод, сам учить будешь». И стал Ванюшка командиром пулеметного взвода. Слушал лекции по политграмоте, хотел разобраться в военной науке — тактике боя. И понял: много знать надо, чтобы стать заправским командиром. Но учеба внезапно оборвалась — Деникин прорвал фронт, и туда кинули курсантов.
Днем стало припекать солнце. У комлей деревьев появились затайки. Вдали показались горы — Урал. Больше месяца добирался Ванюшка до Златоуста. И тут остановка. Раньше, чем через три дня, как выяснилось, поезд не пойдет. Первый раз обрадовался остановке — скорее домой! Два года не был.
На побывке
Капало с крыш. Звонко пела синица. Мужик на станции, сидевший на передке кошовки, увидел Ванюшку и вытянул вдоль спины гнедого мерина. Ванюшке уже встречались такие, кто не признавал ни красных, ни белых и старался держаться в стороне. «Не сладко, видно, пришлось при Колчаке», — поглядел вслед мужичонке, перекинул вещмешок за плечи и зашагал к центру города. Пять-семь верст не ходьба — забава.
Все волновало тут: вид родимых гор, капли с крыш, окна с наличниками, у каждого дома на свой манер. Горожане, в будние дни не баловавшие себя нарядами, теперь выглядели еще беднее: лица неулыбчивы, глаза озабочены.
При Колчаке на заводе ничего не получали, пришли в крайнюю бедность, а потом и вовсе завод и все городское хозяйство белые вывезли в Сибирь. На лавках висели замки — торговать нечем. Из уезда подвоза нет, в деревнях который уж год урожай не собран.
Ванюшке не терпелось поговорить с кем-нибудь, но знакомых не попадалось. И когда из переулка выскочил мальчишка с холщовой сумкой через плечо, он остановил его:
— Стой, пацан!
Мальчишка остановился, оглядел Ванюшку и хотел бежать дальше.
— Ты куда?
— В школу.
— Да ну! А я думал, ты еще мал.
— Как же, мне еще в ту зиму надо было, да не учили при белых.
— Как тебя зовут?
— Илюшкой. Да меня дразнят.
— Как?
— Илья-пророк стрелял сорок — вот как.
— Ну, что за беда! Сороки немного белые, а белым не надо давать спуску. Понял? — Иван пошарил в карманах, нашел патронную гильзу. — Возьми на память, в нее карандаш можно вставить, когда испишется.
— А я сразу понял, что ты красноармеец, — обрадованный мальчик зажал гильзу в кулаке.
— Расти скорей, солдатского хлеба и на тебя хватит. Ну, беги, Илюша, не то опоздаешь.
За Малковым тупиком Ванюшка остановился. Здесь два года назад он оставил мать с братишкой и сестрами, чтобы отыскать подводу и вернуться. И вот вернулся через два года… Он даже в памяти не мог восстановить пройденный путь, пока не вырвались на сибирский простор. А сколько боев — собьешься со счету. Ему повезло, если не считать, конечно, ранения под Нязепетровском и контузии под Кунгуром — разорвалась вблизи бомба.
Навстречу тощая лошадь везла тощий воз сена. Рядом шел тощий старик.
