Людмила Бояджиева - Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»
Он так долго был рядом с Анной Андреевной и в радости и в горе, что его уход казался невероятным. Где бы и с кем бы она ни была, знала — где-то на этой земле есть человек, который всегда отзовется. Но Николай Николаевич подвел — ушел раньше, бросил, несмотря на предсказание цыганки, обещавшей Анне любовь «черноглазого красавца» до гроба. Как знать, возможно, последние мысли этого незаурядно преданного и доброго человека были устремлены к ней?
В июле 1950 года к Сталину поступила докладная записка министра Госбезопасности СССР В. С. Абакумова «О необходимости ареста поэтессы Ахматовой».
Что произошло в коверных и подковерных кремлевскоэмгабэшных играх? Пока не ясно. И вероятнее всего, останется загадкой навсегда. Возможно, Сталин понимал, что после скандала с «Доктором Живаго», отказа Пастернака от Нобелевской премии и преждевременной смерти писателя, вызвавшей международный резонанс, надо быть более аккуратными с людьми такого масштаба. Тем более что лояльность Ахматовой пока не давала повода к прямому обвинению. Правда, обвинения любого рода тогда стряпались без проблем — достаточно выбить свидетельские показания из близких, и поэтесса окажется резидентом любой вражеской разведки. Этим приемом решили не пользоваться. Напротив, председатель Союза писателей СССР К. Федин объяснил, что патриотические военные стихи Ахматовой, ее всенародная многолетняя популярность дают основание «вылепить из нее полноценного советского писателя».
Представим такой эпизод в узком кругу кремлевских книголюбов под председательством ведущего специалиста по языковедению И. В. Сталина:
— В нашем поэтическом цехе нужны сильные, хорошо зарекомендовавшие себя товарищи. Главное — способные вести себя достойно нашей общественной идеологии и морали и прислушиваться к мнению партии, — вкрадчиво, но твердо заметил Федин. — Товарищ Ахматова своими искренними обращениями к Иосифу Виссарионовичу по поводу смягчения участи сына показала свою веру в справедливость вождя… А этот Лев Гумилев — фанатик каких-то ископаемых племен, совершенно отрешенный от реальной жизни книжный червь. Недавно, практически после защиты кандидатской диссертации, был арестован и приговорен еще к десяти годам ИТР. Чего мы добьемся этим шагом, товарищи? Хотим нажить врага в лице его матери? Вместо того, чтобы дать запутавшейся женщине повод задуматься и мудро направить ее в ряды современных, я бы сказал — подлинно народных поэтов?
— И вы, Константин Александрович, как академик АН СССР, как первый секретарь и председатель правления Союза писателей СССР полагаете, что в ранг народного поэта страны может быть возведен человек, чей муж был расстрелян за руководство антигосударственным заговором? — ухмыльнулся Жданов. — Не слишком ли либерально для столь жесткой обстановки?
— Бывший муж! Что говорит в пользу Ахматовой, оформившей развод с идейно неустойчивым человеком, — заметил кто-то из задних рядов.
— Бывший или нет — не принципиально. У нас всегда кто-то бывший. Но дорожки выбирают разные. Нам пора обратить внимание на выращенных партией подлинно идеологических поэтов… — раздался голос литератора-партийца, — авторов типа Серафимовича, поэтов Демьяна Бедного, Кондрата Крапивы.
— Мне кажется, я доказал свою непримиримость к литературным подонкам в деле Пастернака. — Федин активно участвовал в травле Б. Л. Пастернака и был причастен к высылке А. И. Солженицына. — И прошу не забывать, что свои карточки в голодные годы люди приносили Ахматовой, а не Демьяну Бедному или Кондрату Крапиве.
— Да и не вам, смею заметить, уважаемый Константин Александрович!
…Прения готовы были разгореться, но стук трубки вождя установил тишину. Тогда прозвучал внушительный, почти ласковый голос:
— Я бы не стал пренебрегать народной любовью, а? Особенно когда речь идет о красивой женщине и патриоте. Как вы думаете, товарищи?
Сдержанные улыбки и аплодисменты поддержали мудрую мысль…
Возможно, все было совсем не так. Известно лишь, что Федин относился к давнишним, еще дореволюционным поклонникам Ахматовой. На каком-то банкете в двадцатые годы она даже сподобилась послать ему загадочный взгляд, означающий возможность продолжения знакомства. Известно так же, что Ахматова считала Сталина если не своим покровителем, то и не ярым врагом. Была уверена и с гордостью повторяла, что военный самолет, вывезший ее из окруженного Ленинграда, прислал сам Сталин.
В любом случае, с докладной Абакумова произошел перевертыш: «Казнить нельзя. Помиловать!» В январе 1951 года президиум Союза советских писателей восстановил Анну Ахматову в правах члена СП. Запрет с ее имени был снова снят. К тому же она повела себя очень правильно во время встречи с иностранной делегацией. Приехавшие из Оксфорда господа пожелали познакомиться с опальными Зощенко и Ахматовой. Анну Андреевну спросили, что она думает о Постановлении — и она, памятуя о том, что среди иностранцев и пасущих их чинов МГБ полно стукачей, бодро, не колеблясь, ответила: «С Постановлением согласна». Больше ей вопросов не задавали. Зощенко же начал что-то пространно объяснять — и этим навредил себе еще больше.
Глава 7
«Какая есть. Желаю вам другую,
Получше. Больше счастьем не торгую…» А.А.
В конце мая у Анны Андреевны случился первый инфаркт, и поэтесса была направлена в больницу, а потом на восстановление в санаторий «Удельное» под Москвой.
Кроме того, в Союзе писателей было решено выделить Ахматовой, давно отягощенной заболеванием сердца и легких, летний домик в писательском поселке Комарово под Ленинградом. Царское поощрение!
— А у меня усадьба! Личная. В Комарово! — сообщила Анна Андреевна по телефону Фаине Раневской. — Как ты думаешь, княжеский титул последует?
Та помолчала, потом заметила:
— Не знала, что там есть кладбище… Извини, моя мигрень всегда ноет в сторону юмора. Могу только сказать, что если подарок отвалили, исходя из знакомой нам закономерности, следом должны дать под жопу…
В Комарово Анна Андреевна приехала одна с шофером, выделенным СП. Не стала дожидаться Ардовых — кто на съемках, кто на гастролях. Не терпелось посмотреть жилье! И еще море рядом!
Выбралась из «Москвича» — грузная, тяжелоногая, набирая песок в низкие туфли, и увидала зеленый невзрачный домик под соснами. Огляделась: песок и лес торчащих шершавых бревен, высоко где-то раскачивающий колючими шапками. Одиноко, неприглядно. Тяжело села на ступеньки крылечка «усадьбы», с трудом распрямила разнывшиеся за время поездки колени и чуть слезу не пустила: «последний приют» больше походил на ссыльное место, чем на дачу для отдыха. Или собачий домик. И куда подевались воспоминания о «сталинском ампире»? Ну что им стоило хоть загогулину резную над окном прибить? Равнодушной к жилищной эстетике Ахматовой собственный дом хотелось бы видеть повнушительней. Из чувства гармонии. После Фонтанного-то дома…
