Игорь Кузьмичев - Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование
А у моего Нурпеисова друг-приятель директор ботанического сада. Этот сад получает семена и саженцы из ста стран мира… Мне дадут машину саженцев – как их доставить в Москву… составь мне реестр, чего бы ты хотел из растительного мира – огородного, садового, лесного? Я с этим списком подступлю к ботаническому саду…»
У переписки Казакова с Георгием Семеновым, продолжавшейся двадцать пять лет, был свой сюжет. В Литературном институте Казаков учился на два года старше и в глазах Семенова выглядел «мэтром». Когда в 1961 году в «Знамени» напечатали первые рассказы Семенова он как-то отважился и спросил Казакова, читал ли тот их. «Узнав мою фамилию, – вспоминал Семенов, – „мэтр“ обрадовался и похвалил меня, наговорив мне кучу приятных слов о моих рассказах, пригласил поехать с ним на Валдай на охоту. Приглашение поехать с ним на охоту было для меня испытанием и праздником одновременно». С тех пор охота: покупка ружья, выбор места куда поехать, всевозможные поручения («Надо бы взять командировку от какого-нибудь журнала – как думаешь, от какого?»), подбор попутчиков – все эти хлопоты стали постоянным фоном их переписки, не исключавшей, естественно, разговора о главном, о том, кто что пишет и у кого что напечатано. Они дорожили ответным мнением, были очень дружны, правда, признавался Семенов, «писательская дружба – это особое явление: в ней непременно присутствует дух состязательности, соперничества. Всю жизнь эту дружбу хранил, хотя обстоятельства порой и разделяли нас».
В письмах же Казакова к Василию Рослякову, где дух состязательности как бы и не предполагался, проглянула одна немаловажная грань казаковского житья-бытья. Росляков был крестным отцом Алеши Казакова, и в письмах к нему Казаков обращался не иначе, как Кум! «Ты уехал, дорогой кум, – писал он в ноябре 1968 года, – и как в воду канул, между тем как я жду писем от тебя. Во-первых, по-родственному, во-вторых, как деревенский житель провинциал, жаждущий столичных новостей».
Росляков был старше Казакова на шесть лет. Он воевал – и писал о войне. Казаков читал его прозу, отзывался благожелательно, но и критиковал: «Брат мой во Христе! Собрат! Очень рад, что рассказы твои вышли и что их прочтет некоторый народ… Первый мне понравился больше, не потому, что он „социальный“, а потому что он больше рассказ…» – писал Казаков в мае 1972 года и дальше объяснял, что значит «больше рассказ».
В сентябре 1972 года Казаков откликнулся, прочитав один из романов Рослякова: «Очень хорошо ты сделал, что написал его. Боюсь, что человечество забывчиво и что скажем, через сто лет о нашей войне будут думать также, как мы сейчас думаем о войне Алой и Белой Роз. Уверен, что не будь Толстого, мы бы теперь так же слабо, невнятно представляли бы себе войну 1812 года… Нашей войне на Толстого не повезло. Но если перейти на близкий нам с тобой язык музыки и вообразить многочисленный хор, скорбно напоминающий все смерти и беды, выпавшие на нашу долю, то твой голос в этом хоре прозвучит чисто. Вторая половина твоего романа понравилась мне больше…» – продолжал Казаков и опять обстоятельно объяснил – почему.
Казаков неизменно звал Рослякова в гости: «Милый кум и брат во Христе!.. Не забудь, что Пасха у нас в этом году 26 апреля. Можно совместить рыбалку и Пасху в Загорске. Если хочешь, присоединяйся» (апрель 1972). Соблазнял: «Драгоценный мой кум Вася! А какое „Всенощное бдение“ я слушаю! Представь, как привез из Парижа, так ни разу не ставил эту пластинку, руки не доходили. И вот – дошли и я обалдел – до того хорошо» (июль 1970). Рассказывал Казаков, как водится, и о том, что пишет, какие у него планы, в феврале 1978-го, вспоминая библейский Псалом (21, 12): «Не уходи от меня, ибо горе близко и помочь мне некому», заметил: «Вообще, скажу я тебе, Библия – кладезь глубоких сюжетов, бери чуть ли не любую строку и пиши, так сказать, иллюстрацию…»
Для каждого своего адресата Казаков находил подобающую интонацию. В письмах к Паустовскому – исповедально-признательную, к литературным сверстникам – чаще всего иронически-назидательную, а вот сыну Алеше писал по-отцовски тепло, вполне серьезно, хотя и слегка шутливо, о вещах обыденных и очевидных, но таких, в сущности, важных и понятных «школьнику младших классов».
Из Абрамцева (27 января 1976): «Здравствуй, дорогой Алеша! Когда ты получишь это письмо, день прибавится уже почти на полтора часа. Значит, теперь уже везде больше света: и в квартирах, и на улицах, и в лесах. И от этого веселее становится жить, потому что – знаешь, что самое главное на земле? Как ты думаешь? Солнце, свет! Приезжай, Алеша, опять в Абрамцево. Тебя ждет Щелкунчик, которым ты научился так ловко щелкать орешки. Он лежит в темном ящике, вспоминает тебя и думает: как-то он ведет себя в школе? Если плохо, то я щелкну и укушу его за палец! Прямо беда, какой грозный этот Щелкунчик!.. Ну, значит, я жду опять тебя в субботу, приезжай с настоящими лыжами, а я тебя встречу с настоящими палками, и ты прямо от станции пойдешь на лыжах…»
Из Архангельска (20 января 1977): «Дорогой Алеша! Неделю пожив в очень красивом городе Ленинграде, я переехал в другой город, стоящий на огромной замерзшей реке. Тут очень холодно, мороз в 40 градусов, и если бы ты жил и учился здесь, то тебя бы не пускали в школу, потому что школьникам младших классов в сильные морозы выходить из дому запрещено… Был ли ты в Абрамцеве, закончил ли строительство большой модели? Воображаю, как далеко и высоко она полетит, когда ты ее сделаешь! А я все пишу рассказ про тебя. Про то время, когда ты был совсем маленьким. Надеюсь, что тебе будет интересно его прочесть, когда ты подрастешь…»
Из Дубулт (26 февраля 1977): «Дорогой Алеша!.. Живу я теперь на берегу Рижского залива Балтийского моря. Здесь течет река с очень смешным названием: Лиелупе. Вообще, здесь не говорят по-русски, а говорят по-латышски. И названия дачных станций не такие, как у нас: Ашукинская, Калистово, а такие: Булдури, Майори, Дубулты, Яундубулты, Кемери… А слово „столовая“ по-латышски звучит так: „едница“. А парикмахерская называется „фризетава“… Скоро я поеду в Ригу слушать органный концерт. Тогда я тебе напишу про Ригу. А ты мне напиши, какая погода в Москве и как ты учишься. Перед тобой стоят три задачи: не болтать глупостей, хорошо учиться и слушаться маму. Запомнишь? Исполнишь? Напиши мне. Целую. Папа».
В письмах к Алеше Казаков нежен, как нигде, заботлив, чувствуется – сын ему по-особенному близок и он по сыну скучает. 18 декабря 1972 года Казаков писал жене и Алеше из Гагры: «Миленькие мои! Когда я прощался и ушел, ниточка от вас все тянула меня за сердце, и когда я потом сидел у Фимы, ниточка эта все не обрывалась, все давала о себе знать, и я вдруг среди веселых разговоров воображал, как вы проезжаете мимо Адлера, потом мимо Сочи…»
