Игорь Кузьмичев - Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование
Когда перебираешь наброски и неосуществленные варианты, порой складывается впечатление, что Казаков в разное время, как это зачастую делают в кино, пробовал «снимать» сцены, непосредственно меж собой не связанные – то из начала, то из конца «фильма», – но занимающие нужное место в каком-то только ему известном генеральном сюжете. Одни сцены получались, что называется, с первого дубля, другие на какой-то момент откладывались либо отбрасывались вовсе. При этом стратегическая доминанта оставалась неизменной.
Кстати, нужно отметить, что кино Казакова интриговало. Он объяснял: «Если бы не было рассказа, я бы сказал, что сценарий для меня – лучший способ выражения. Крупный план, дополнительное акцентирование деталей… Это импульс, галерея мгновений. Но, признаться, сценарий – работа неблагодарная: слишком много людей над тобой, слишком много поправок, и отказаться нельзя, так как от тебя уже зависят другие люди, и к зрителю выходит в конце концов не то, что ты сначала написал». Некоторый опыт работы для кино у Казакова был: известны его сценарии по рассказам «Манька» и «Странник», по «Тедди» и «Голубому и зеленому» сняты фильмы, в качестве основного сценариста участвовал он в создании двухсерийной картины «Великий самоед».
А в 1964 году с Казаковым приключилась и несколько курьезная история, когда «могучая кучка из пяти молодых гениев», а именно лауреат Ленинской премии прославленный сценарист «Баллады о солдате» Валентин Ежов, знаменитый режиссер Ги я Данелия и трое амбициозных прозаиков – Виктор Конецкий, Юрий Казаков и Василий Аксенов, вдохновленные солидным авансом «Мосфильма», решили по итальянскому методу создать умопомрачительную кинокомедию. Их заведомо обреченную затею в красках описал В. Конецкий («Как из „Ванну – капитану!“ получился тридцать третий зуб»), распространяться о ней нет резона, приведу лишь одну деталь, касающуюся Казакова, который быстро эту удалую компанию покинул. Как вспоминал В. Аксенов, «Юра однажды всех удивил, сказав, что он уже написал первый эпизод. Там на пять страниц шли описания свеже сколоченного причала для лодок вкупе со всевозможными запахами заболоченного озера, сосновых досок, лодок, собак, ружей, сапог, словом всего фирменного букета. Данелия сказал, что кино не передает запахов, поэтому и в сценарии они не нужны. Казаков обиделся. Без описания запахов актер не поймет, что играть, а режиссер, дорогой Гия, не сможет правильно снять эпизод…» Такая вот забавная история…
С юности замыслы захлестывали Казакова, и ему казалось, что по сравнению с тем, о чем он мечтал, сделал он мало. В январе 1981 года он сокрушался в письме ко мне: «Так много было задумано, такие были грандиозные замыслы – и ничего не осуществилось… Чем похвастаться?»
Он был не прав. Его проза действительно заняла законное место на «книжной полке истинных мастеров», а он оставил еще и обширную переписку, множество писем, в которых, по верному замечанию Горышина, тоже запечатлелась «душа Казакова, мятущаяся, преданная жизни, взвихренная мечтой».
Письма к родным и друзьям служили для Казакова эмоциональной отдушиной, они компенсировали неудовлетворенную до конца потребность в писательстве. Еще в 1957 году он признавался Т. Жирмунской: «…у меня сегодня рассказ немножко захряс, а я, когда захряснет, письма пишу, вот и тебе написал, благо причина есть, без причины не напишешь…»
Иногда он писал по дюжине писем за один присест. «Все-таки, подумай, какая производительность, – делился он с Конецким в марте 1981 года, – каждое письмо примерно по странице, вот тебе пишу тринадцатое, клади на круг 12 стр. – и это в общем за полдня! Вот так и надо нам писать свои рассказы, не задумываясь, как будто письмо приятелю пишешь. Тогда у нас бы с тобой было по тридцать томов сочинений…»
Письма Казакова – по крайней мере те, что мне известны, – написаны в большинстве своем свободно, остро, полны самоиронии и доверия к собеседнику.
Хорошо сказал В. Лихоносов: «Некоторые знаменитые писатели письма свои сочиняют. Обращаясь к друзьям, посторонним лицам, они всякую минуту помнят, что когда-нибудь, после них, письма соберет комиссия по литературному наследству и предложит для публикации. Оттого эти письма лишены непосредственности, отделаны и полны нарочитых высказываний. Высказывания Ю. Казакова – это все тот же дружеский разговор, это нечаянное мнение, не рассчитанное на то, чтобы его знали все. Нет там претензий на величавость и мессианство; там откровенность художника, и все».
В разговоре с каждым из своих постоянных адресатов Казаков как бы вел свою внутреннюю тему, – будь то литература, путешествия, Север либо что-то иное. Каждый адресат обретал в его письмах свой образ, и сам Казаков открывался в письмах с разных, порой неожиданных сторон.
Горышин, например, рассказывал: «В течение десяти лет мы изредка переписывались с Юрием Казаковым. Он был великий мастер письма писать. То есть он писал их без малейшего внутреннего понуждения; в каждом его письме запечатлен порыв души: куда-нибудь съездить, сплавать, на кого-нибудь поохотиться, порыбачить; нас притягивала друг к другу наша общая страсть к путешествиям-авантюрам. При этом надо заметить, что мы вместе с Юрием Казаковым ни разу не путешествовали, даже не сделали ни единого шага в предполагаемом в письмах направлении. Только всё собирались, приглашали друг друга. Я думаю, загоревшись идеей – куда-то рвануть, что-нибудь такое предпринять, Юра садился писать письмо; в письме идея исчерпывалась, порыв погасал. Потом на ум приходило что-то другое…»
А вот казаковские письма к Э. Шиму пронизаны противоположным душевным порывом – заботой об абрамцевской усадьбе. «Я, старичок, – писал Казаков Э. Шиму в феврале 1969 года, – хочу на весну взять садовника… пуст он мне организует посадки и т. д. Самому некогда и не умею, а сажать мне надо много… Напиши о навозе, брать его мне сейчас или рано?..» В марте 1969-го: «Воображаю твои парники и ящики с разной порослью, но не гордись, старый, у тебя ведь стаж-то! А у меня еще года нет… Где купить сирень и жасмин? В Загорском питомнике есть липы – не надо?» В феврале 1971 года из Алма-Аты: «Нет, ты молодец и гений, что пишешь пьесы и выращиваешь тюльпаны, я подлизываюсь к тебе, я хнычу и скулю, с вожделением думая о том миге, когда ты будешь выкапывать и дарить мне негодные саженцы…
А у моего Нурпеисова друг-приятель директор ботанического сада. Этот сад получает семена и саженцы из ста стран мира… Мне дадут машину саженцев – как их доставить в Москву… составь мне реестр, чего бы ты хотел из растительного мира – огородного, садового, лесного? Я с этим списком подступлю к ботаническому саду…»
