Альбер Бенсуссан - Гарсиа Лорка
В сознании этой женщины, ограниченном и ущербном, любой мужчина предстает сущей анафемой для молодой девушки — если она хочет жить достойно, то есть «соблюдать приличия». Бернарда с устрашающей жесткостью обозначает эту свою позицию, хотя драматург, как отличный кукловод, умеет и здесь найти ниточку юмора и вовремя потянуть за нее:
«Бернарда: — В церкви женщина не должна смотреть ни на одного мужчину, кроме церковнослужителя, и то потому, что он носит юбку. Один поворот головы — и вот вы уже ощущаете тепло самца».
Впрочем, один мужчина здесь всё же присутствует, тайно, но настоятельно. Все дочери Бернарды любят его: Мартирио влюблена явно, Адела — его тайная любовница, а старшая сводная сестра Ангустиас — его невеста, потому что получила наследство от своего отца и являет собой достойную партию. К драме заточения и обездоленности добавляется жестокая ревность между сестрами, а накал страстей в этом доме усугубляется страшной духотой. Даже жеребец, которого должны отвести к кобылам на случку и который весь горит нетерпением, ошалело бьет всеми четырьмя копытами в стену дома. Желание, неотступное, властное, неистовое, всё опрокидывает на своем пути. Оно и дает Аделе силу взбунтоваться и обвинить мать в тирании: она ломает ее трость и признаётся во всеуслышание в своей любви к Хосе эль Романо. Адела — символ свободной женщины, способной на бунт. В противоположность Йерме или Росите, она заявляет: «Я не хочу жить взаперти. Я не хочу засохнуть, как все вы». Уже в первом акте раздается ее крик: «Я хочу выйти отсюда!» Она живо ощущает властный зов пола, она — сама страсть и огонь, это тот огонь, который сжигал и античную Федру: «Да я перешагну через свою мать, чтобы только утолить этот огонь, который загорается во мне, в моих ногах, в моем рту». Эти женщины-бунтарки — разве можно удержать их, томить их в плену? И не звучит ли здесь страстный голос самого Лорки?
В последней сцене драмы, когда Хосе (он так и не появится на сцене) бродит за стенами их дома, Бернарда хватает ружье и стреляет в него; она промахнулась, но Адела, думая, что он убит, убежала в свою комнату и повесилась. Впрочем, смерть юной дочери для Бернарды не главное. Важно другое: опорочит ли это событие честь семьи, когда все узнают о нем? Нет, так как это «всего лишь» случайная смерть. Главное здесь — драма чести, и мать просто-таки одержима страхом перед тем, «что скажут люди». Бернарда придумывает «официальную версию» — ее дочь умерла девственной, невинной жертвой, и требует от всех домочадцев молчания. Знаменательно то, что первое слово, произнесенное Бернардой в пьесе, и ее последнее слово — «молчать!». Первая ее реплика — и последняя, когда падает занавес. В Испании, одержимой понятием чести, и в этом селе, одержимом понятием «что скажут люди», это слово — сакраментально:
«Бернарда: — Я не терплю слез. Смерти нужно смотреть в лицо. Молчать! (Другой дочери.) Я сказала молчать! (Еще одной.) Можешь плакать, но только когда ты одна! Мы все погружаемся в траур. Адела, самая юная из дочерей Бернарды Альбы, умерла девственной. Вы слышали? Я приказываю молчать. Молчать!»
Таково ее последнее слово. Так и представляешь себе зрительный зал, подавленно молчащий после трех актов драматического напряжения и бури страстей. Сам Федерико, заканчивая пьесу 19 июня 1936 года, заплакал. Мы не можем не сопоставить сегодня это финальное молчание на сцене и в зрительном зале, которое падает на всех, как тяжкие оковы, с мертвой тишиной перед тем залпом расстрельной команды, который поставил точку в жизненной драме поэта всего лишь месяц спустя.
Двадцать четвертого июня 1936 года Федерико, только что дописавший последнюю строчку пьесы, прочел ее в салоне графа и графини Йебес, перед своими друзьями Морла, верными его почитателями, и некоторыми другими. Через три недели он срочно отправится в Гренаду…
РАССТРЕЛЯННЫЙ ПОЭТ
…Смерть, что не оставит даже тени
на трепетанье плоти.
Зачем нужно было ему возвращаться в Гренаду? Мы знаем, что Мадрид в июле 1936 года был уже весь в огне и крови. Федерико жил затворником у себя в доме — в постоянном страхе перед возможным нападением; даже слабый звук взрыва заставлял его прятаться. Он вел себя как затравленный ребенок. Всю свою жизнь он был человеком открытым, публичным, охочим до задушевных разговоров, хорошего общества и дружеского общения — а теперь, лишенный общения и дружбы, он попросту растерялся.
И Федерико решил бежать в Гренаду, к своим: он надеялся рядом с теплым семейным очагом вновь обрести себя. Это решение оказалось роковым. Он еще не знал, а возможно, и знал подспудно — ведь всю свою короткую жизнь он был одержим ею, — что это бег к смерти. Он ошибся лишь городом, когда написал в своих первых стихах: «Кордова дальняя и одинокая… не смерть ли стережет меня с верхушек твоих башен?» На самом деле смерть подстерегала его среди высоких стен Гренады — «самого буржуазного города Испании», как он публично определил его однажды. Страх настигнет его, однако, и здесь, ведь именно тихая «буржуазная» Гренада вскоре полностью погрузится во мрак ужаса.
Федерико прибыл в Гренаду 14 июля 1936 года, за несколько дней до официального начала мятежа генерала Франко. Он, конечно, сразу направился к своим, но новость о его приезде тут же разнесла местная пресса, и все узнали, что знаменитый поэт Гренады вернулся в свои родные места. Вообще-то Федерико не рассчитывал задерживаться здесь надолго — только немного поправить здоровье и дождаться, когда его друг Рапун закончит свой университетский курс: ведь Маргарита Ксиргу уже ждет его в Мексике с большим театральным турне, на афишах которого значится имя Лорки.
Не суждено было Лорке побывать в Мексике, которая, лишь несколько месяцев спустя, приютит стольких испанцев, причислявших себя к республиканцам, — изгнанников, нашедших там убежище. Федерико хотел дождаться, когда его друг Рапун разделается с экзаменами в университете и отправится вместе с ним за океан, но рок судил иначе. Шпионы-фалангисты и франкисты (пока их еще так не называют) буквально наводнили этот запуганный город; они ненавидят автора «Цыганского романсеро» и республиканской «Марианы Пинеды»; они ненавидят создателя «вредоносного» народного театра «Ла Баррака» за то, что он познакомил стольких простых испанцев с историей крестьянского бунта в деревне Фуэнте Овехуна (по пьесе, между прочим, национального классика Лопе де Веги!). Лорка показал им, что они сами могут быть бунтарями, презрев слепое подчинение властям. Враги ненавидят в нем свободную творческую личность — скандальную в глазах католического ханжества, которое вскоре окончательно накинет на Испанию удавку запретов и молчания.
