Альбер Бенсуссан - Гарсиа Лорка
Эти слова, пытающиеся что-то разъяснить, тем не менее остаются загадочными…
Кстати, дружеские отношения с Рапуном косвенным образом поспособствуют гибели Федерико. В том 1936 году, в конце июня, Федерико собирался сопровождать свою любимую актрису Маргариту Ксиргу в турне по Мексике. Они должны были отплыть на корабле в Нью-Йорк, а оттуда добираться поездом до Мехико: он заранее радовался как ребенок этому пятидневному путешествию по железной дороге. Уже даже были куплены билеты. Он хотел, чтобы Рафаэль ехал с ними, и Маргарита Ксиргу была согласна. Препятствием стал отец Рапуна: он возражал против того, чтобы сын, пусть и взрослый, уезжал так далеко, когда ему предстояло еще сдавать экзамены (в те времена молодой человек считался зависящим от родителей до тех пор, пока не начинал сам зарабатывать себе на жизнь). По этой причине Федерико и решил отложить отъезд, но через две недели вспыхнул мятеж генерала Франко, и дни поэта были сочтены.
Как прожил Федерико эти дни — черные дни Испанской республики? Ведь, в сущности, его душа была чужда политике. Известно единственное его высказывание, да и то скорее поэтическое и метафорическое: «В драматические моменты, переживаемые миром, художник должен плакать и смеяться вместе со своим народом. Надо отказаться от поднесенного букета лилий и увязнуть по пояс в грязи, чтобы помочь тем, кто ищет эти лилии».
Несмотря на настойчивые уговоры друзей присоединиться к борьбе, Лорка так и не вступил в коммунистическую партию — в противоположность своему другу Рафаэлю Альберти, который очень быстро занял положение официального поэта Коммунистической партии Испании. Нет, всё это было не для него. К тому же это сильно расстроило бы его мать — ведь так? Федерико давал себе такое забавное определение: «Я — анархист-коммунист-либерал, а еще язычник-католик и традиционалист-монархист». На самом деле Федерико был просто гуманистом, вроде Альбера Камю, защитником человеческих свобод, и особенно — прав людей трудящихся или оказавшихся на обочине жизни. «Я, прежде всего, гражданин мира и брат всем», — заявлял он. Он ставил свою подпись под многими воззваниями, не колеблясь даже выразить поддержку «Ассоциации друзей Советского Союза»; в речи на одном банкете, рядом с Альберти и его супругой Марией Терезой Леон, а также старым товарищем Луисом Бунюэлем, он высказался в поддержку Народного фронта. Пресса отметила его присутствие и обратила внимание на его подпись под документом «Интеллектуалы — с Народным фронтом». Результатом этого было то, что, несмотря на панический страх перед гражданской войной, Лорка был зачислен в «левые», а самые правые из его недругов даже объявили его «опасным большевиком». Всё это будет ему «зачтено», вместе с прочими «грехами», в ходе поспешного судебного процесса.
На следующий день после убийства Кальво Сотело напуганный таким оборотом событий Федерико решил, бросив все дела, вернуться в родные края, где, как он полагал, будет в безопасности. И это несмотря на предупреждения друзей, среди которых был и Луис Бунюэль: «Федерико, грядут ужасные времена. Останься здесь. В Мадриде ты будешь в гораздо большей безопасности». Уговоры друзей оказались тщетными. Он уехал, нервный, сильно напуганный.
То была роковая ошибка. Смерть, как он пел об этом в первых своих стихах, ждала его — причем в родной Андалузии. 15 июля он покинул столицу, и последние его слова перед отъездом были обращены к его старому учителю еще по Фуэнте-Вакеросу, Антонио Родригесу Эспиносе. Он зашел к нему ночью, чтобы одолжить денег на билет на поезд. «Гроза приближается, — сказал он ему, — и я возвращаюсь домой. Там молния в меня не ударит».
ЖЕНЩИНА-ЗАТВОРНИЦА
Вы всегда найдете во мне всё ту же горячую любовь к театру… Я не пустой мечтатель.
Федерико Гарсиа ЛоркаВ поздней драматургии Лорка коснулся последним своим гениальным мазком судьбы испанских женщин, обреченных на жизнь в домашнем заточении. Он создает пьесу, в которой нет мужчины (его отсутствующий образ здесь всё же есть — только фантастически переосмысленный); это сугубо женский мир, и все женские образы собраны вокруг главной женщины — Бернарды Альбы. Эта пьеса называется просто — «Дом Бернарды Альбы», и это символическое название сразу напоминает о другой пьесе — самой «феминистской» в истории современного европейского театра — «Кукольный дом» Ибсена: она обошла все испанские сцены во время итальянских турне Новелли в конце XIX века (впрочем, успех имела весьма скромный). Через три десятка лет Лорка оценил находки тогдашнего авангарда и, конечно, театра Ибсена и Метерлинка: их следы легко обнаруживаются в его творчестве. Но если Ибсен описывает бунт женщины, которая не согласна более быть куклой, расчетливо выставленной в витрине, — Лорка разрабатывает целую теорию о женщине, которая, будучи жертвой общественных законов и социальных установок типа «что о нас скажут», ведет затворническую жизнь — в полном соответствии со старинной испанской поговоркой: «Сломайте женщине ногу — и пусть она сидит дома».
Эта пьеса будет представлена на сцене 8 марта 1945 года, то есть через девять лет после его смерти, в Буэнос-Айресе, в Аргентине, где находилась в эмиграции его любимая актриса Маргарита Ксиргу.
Действие в ней происходит «при закрытых дверях», в четырех стенах: в первом акте это некое абстрактное белое помещение; во втором акте — белая комната внутри дома, в третьем акте — белые стены патио.
Итак, дом Бернарды Альбы в трауре: умер отец семейства, и весь первый акт пронизан стенаниями и плачем. Две сотни женщин проходят здесь траурной чередой — так указано в ремарке. Словно вся Андалузия «в полном составе» погрузилась в траур. Мать и ее пять дочерей — все с черными веерами. Это какой-то «вселенский» траур, да и длиться он должен чуть ли не целую вечность: в течение восьми лет дом будет закрыт для посторонних, окна и двери наглухо закрыты. «Воздух с улицы не проникнет в этот дом», — клянется верная вдова Бернарда. И дом становится саркофагом, тем более удушливым, что на дворе стоит лето, а дело происходит в жаркой Андалузии, и все жаждут воды и прохлады.
В сознании этой женщины, ограниченном и ущербном, любой мужчина предстает сущей анафемой для молодой девушки — если она хочет жить достойно, то есть «соблюдать приличия». Бернарда с устрашающей жесткостью обозначает эту свою позицию, хотя драматург, как отличный кукловод, умеет и здесь найти ниточку юмора и вовремя потянуть за нее:
«Бернарда: — В церкви женщина не должна смотреть ни на одного мужчину, кроме церковнослужителя, и то потому, что он носит юбку. Один поворот головы — и вот вы уже ощущаете тепло самца».
