Мария Куприна-Иорданская - Годы молодости
После обеда все перешли на большую террасу, примыкавшую к кабинету Алексея Максимовича. Проходя через кабинет, я обратила внимание на книжные полки, занимавшие одну стену комнаты. Большие, прочные сосновые полки — настоящие русские книжные полки, на самом верху которых лежали стопками старые журналы с потрепанными корешками. И казалось, что вид из окна этой комнаты должен быть не на «Пиккола Марина», а на Волгу, русские леса и дали. Я сказала об этом Алексею Максимовичу.
— Вожу все с собой, — ответил он мне и забавно прищурился. — И Нижний на Волгу и Оку — все вожу с собой и притом, заметьте, беспошлинно… Вот я какой хитрый…
Алексей Максимович ходил взад и вперед по террасе, а я и Н. И. Иорданский рассказывали ему о последних петербургских литературных новостях. Вдруг Алексей Максимович остановился перед нами.
— Жалко, что вы так задержались в Риме, — сказал он. — Приехали бы немного раньше и застали бы здесь Гаврилу Благовещенского. Он приехал на несколько дней повидаться со мной. Вы ведь, конечно, читали его сочинения? — спросил Алексей Максимович и, прикусив ус, искоса взглянул на меня.
Заметив мое замешательство, Коцюбинский рассмеялся.
«Гаврило Благовещенский, Гаврило Благовещенский», — повторяла я про себя и с досадой думала: «Вот появился новый молодой писатель, и Алексей Максимович сразу заметил его, а я, конечно, прозевала».
— Нет, не читала, — наконец призналась я.
— Так и быть, помогу вам припомнить, — сказал Алексей Максимович. — Итальянцы по-своему называют его — Габриель Д’Аннунцио, а я по-своему, — Гаврило Благовещенский[23], — упирая на «о», произнес Алексей Максимович, — мне так больше нравится. — И он широко улыбнулся, довольный тем впечатлением, какое произвела его шутка.
— Говорил «illustra collega»[24] «и все такое протчее» — было очень забавно. Мария Федоровна переводила, и, если вам интересно, попросите ее, она вам расскажет.
Алексей Максимович знал итальянский язык, но избегал говорить на нем. Он утверждал, что его волжский выговор никак нельзя приспособить ни к одному иностранному языку. Разговаривал он по-итальянски только с детьми и не любил, чтобы в его разговоры с ними вмешивались взрослые.
* * *В первые дни нашего пребывания на Капри Алексей Максимович подробно расспрашивал меня и моего мужа о том, что делается в России: о политической, общественной и литературной жизни Петербурга, о знакомых писателях. Обычно он ходил по своему кабинету, ненадолго присаживался около письменного стола и затем снова начинал взад и вперед ходить по комнате.
Я была дружна с Леонидом Андреевым, и Алексей Максимович много говорил со мной о нем. Тогда впервые я услышала историю написания «Тьмы». Алексей Максимович не мог простить Андрееву не только искажение образа, но и то, что он обманул доверие Рутенберга и не сдержал данного ему и Алексею Максимовичу слова — никогда не пользоваться, как материалом для литературного произведения, рассказом Рутенберга{136}.
Тем не менее все, что касалось Леонида Николаевича, Горький очень близко принимал к сердцу.
Я рассказала Алексею Максимовичу, что, несмотря на то, что Андреев женился вторично и у него были дети от второй жены, он не переставал тосковать по Александре Михайловне. Он часто жаловался мне на свое одиночество, на то, что никто не переживает с ним его произведений, не спорит до слез, не предостерегает от ошибок. Однажды, указывая мне из окна кабинета на видневшуюся под горой зеленую крышу маленького дома, Леонид Николаевич сказал: «Там было хорошо — там я был счастлив, тогда жива была Шура».
Алексей Максимович встал и подошел к окну; когда он снова сел на свое место, глаза его были влажны…
Неожиданно Горький улыбнулся.
— А знаете, что больше всего задело Рутенберга. Не то, что Леонид сделал из него какого-то неврастеника и идиота, а то, что он так отвратительно описал его ноги.
«Откуда взял Андреев, что у меня такие безобразные, волосатые ноги с кривыми и грязными ногтями, — жаловался Рутенберг, — ей-богу, я каждый день мою ноги…» — И Алексей Максимович рассмеялся: чудак-человек.
* * *Скоро мы должны были уезжать с Капри. Собирались домой и Сергей Иванович Гусев-Оренбургский и Михаил Михайлович Коцюбинский. Но Алексей Максимович сказал твердо, что никого из нас не отпустит, пока мы не побываем на ловле акул.
В один из ближайших дней мы рано утром на большом боте выехали в море с рыбаками. Ночью они укрепили у фаральонов толстые проволочные канаты, от которых в глубину спускались цепи с наживкой на больших крюках. Теперь рыбаки вытягивали цепи, и почти на каждой билась акула.
Попадались и гигантские, похожие на удавов, морские угри-мурены, а из сетей вытряхивали на корму кучей разную рыбу, осьминогов, громадных крабов и морских ежей.
Ловля была удачной. Алексей Максимович был в отличном настроении и, забыв о том, что «он не говорит по-итальянски», шутил с рыбаками.
Особенно радовало Алексея Максимовича то восхищение, с каким Михаил Михайлович Коцюбинский смотрел на море в это замечательное яркое утро и с каким интересом он разглядывал странных рыб и водоросли, поднятые сетями со дна моря.
И было хорошо и трогательно смотреть на этих двух, стоявших рядом, больших людей, которые с такой любовью относятся друг к другу.
Шестого августа (22 июля по старому стилю) были именины Марии Федоровны и мои. Этот день проводили по-праздничному. Алексей Максимович не работал, и все отправились на виллу Тиверия. Здесь в последний раз мы все вместе смотрели тарантеллу и в таверне пили легкое белое каприйское вино, которое подавали на стол в больших глиняных кувшинах.
Вечером мы долго сидели на каменной террасе виллы, грустно было прощаться. Хотелось как можно дольше продлить часы свидания с Алексеем Максимовичем.
Восьмого августа рано утром мы уехали в Неаполь.
На другой день Алексей Максимович писал А. Н. Тихонову (Сереброву): «Вчера проводил отсюда в Россию Куприну с ее мужем Иорданским, — мне чета сия понравилась, у нее есть добрые идеи, славные намерения, и я заключил с ней союз — буду печатать у них свои оптимистячьи выдумки»{137}.
В декабре 1910 года я получила от Михаила Михайловича Коцюбинского письмо из Чернигова: «Невеселые вести приходят ко мне с Капри. Алексей Максимович так тяжело пережил смерть Толстого, что у него возобновилось кровохарканье, и хотя он бодрится, все же из писем и фотографической карточки, которую он прислал, я замечаю большую перемену в нем к худшему…
