Мишкет Либерман - Из берлинского гетто в новый мир
Однажды в воскресенье утром ко мне пришла делегация от еврейской роты. «Госпожа Либерман! Обычно мы каждый вечер молимся богу, тихо, каждый про себя, плачем. Но приближаются наши большие праздники. Праздник Нового года и Йомкиппур. Мы хотели бы помолиться вместе».
«Вам нужно помещение? Берите комнату румынского актива. Там вам никто не помешает».
«Очень хорошо. Но если уж мы грешим в субботу тем, что работаем, не могли бы мы по крайней мере получить освобождение от работы на два праздничных дня?»
«Этого я решить не могу. Думаю, что нет. Но я еще об этом вам скажу».
«Скажите, пожалуйста, но поститься в день Йомкиппура нам можно? Мы просим, чтобы все питание выдали нам вечером».
«Это, бесспорно, можно».
Так я снова должна была решать сложный вопрос. Я склонна была отказать в этой просьбе. В конце концов, у других такое же право. Столько праздников! Чем это кончится, если каждый возьмет выходной в свой праздник? Я пошла к начальнику. Послушаем, что скажет он.
«Обязательно мы дадим им свободные дни. Это минимум того, что мы можем для них сделать. Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы они получили все, что им нужно для богослужения».
Его решение меня все же обрадовало. Подошли праздники. Евреи заперлись в комнате актива и молились весь божий день. Впрочем, это уже не было молитвой. Это были сплошные рыдания. Все, кто проходил мимо, потрясенные останавливались. Кстати, евреи сами достали все, что им нужно было для богослужения: молитвенные накидки, молитвенники, молитвенные ремни и другие вещи. До сих пор я не знаю откуда.
Я попыталась узнать, как отнеслись другие военнопленные к тому, что еврейской роте на праздники предоставили свободные дни. Мне сказали, что никто не посетовал по этому поводу.
Было ли то чувство вины? Или потребность как-то возместить причиненное зло? Как бы то ни было, военнопленные проявили полное понимание того, что для сорока трех евреев в лагере время от времени делались исключения. Нередко об этом исключении просили даже не сами евреи, а немцы. Или, может быть, те, кто был недоволен, не решались выразить свое недовольство? Они знали, что их осудит большинство пленных. Не стану утверждать, что в то время уже все немцы переменили свое отношение к евреям. Среди военнопленных еще, бесспорно, имелись антисемиты. И тем не менее мой опыт говорил мне, что отрицательное отношение к евреям в народе не имело глубоких корней. Подобно поверхностному слою краски, этот фашистский предрассудок удалось довольно легко соскоблить.
С католическим и евангелическим богослужениями дело удалось кое-как наладить. Они совершались более или менее регулярно. А если богослужение приходилось отменять? в конце концов, и священники, несмотря на хорошие отношения с господом богом и с коммунистами, не застрахованы от заболеваний,? Гейнц Т. пытался меня сагитировать, лукаво улыбаясь:
«Госпожа Либерман, не могли бы вы заменить попа? Зал битком набит, пленные ждут».
«Ах, так! Опять читать стихи Гете вместо молитв? Ну хорошо, только ради вас»,? шутила я. Этот поклонник литературы использовал любую возможность для того, чтобы убедить меня читать стихи. А я особенно не сопротивлялась. Каждое соприкосновение с настоящим произведением искусства оставляло в сознании военнопленных свои следы. Как у каждого человека.
Он не пришел к нам
В один прекрасный день после такого утренника я увидела у моего порога молодого парня. Он, наверное, долго ждал меня. По дороге в мою комнату я несколько раз останавливалась во дворе, чтобы поговорить с военнопленными. В воскресенье для таких бесед время было очень подходящим. Военнопленные успевали отдохнуть после рабочей недели. Тот, кто меня ждал, был одним из «суздальцев», Роберт М. Я знала, что он был в свое время фанатиком в гитлерюгенд. Теперь, после пережитых разочарований, не хотел ничего знать о политике. Увидев меня, он вынул руки из карманов, стал по стойке «смирно». Даже у этого юноши муштра засела глубоко, думала я.
«Удивительно! Что привело вас ко мне?»? спросила я. Подчеркнуто вежливо, чтобы расположить его к разговору.
«Прометей»,? коротко ответил парень.
«Как вы сказали?»
«Да, Прометей. Он не дает мне покоя».
«И что же? Сделали ли вы какой-нибудь вывод? Я имею в виду не окончательный, но хотя бы какой-нибудь?»
«Госпожа Либерман, пожалуйста, не задавайте мне политических вопросов. Я не могу на них ответить. Да и не хочу. Не хочу даже об этом ничего слышать».
«Успокойтесь, молодой человек! Вы пришли ко мне из-за „Прометея“, так? Значит, у вас появились сомнения, возражения, так или не так?»
«Так,? ответил он.? Тем не менее я ни во что больше не верю. У меня внутри все перегорело. Хватит».
«Я знаю, вы пережили большое разочарование в тех идеалах, в которые верили. Они побудили вас примкнуть к гитлеровской молодежи. Вас это мучит. Ну а дальше что?»
«Дальше для меня существует лишь огонь. Я часами просиживаю у печки, я и топлю ее обычно».
«И что это вам дает?»
«Силу дает. Надежду».
«Роберт, это же самая настоящая чепуха! Подумайте-ка, вы ведь не глупый парень. Что это? Трусость?»
Я нарочно прибегаю к этому резкому слову, чтобы расшевелить его.
На этот раз такой прием не увенчался успехом. Я часто его применяю, в особенности когда имею дело с молодыми пленными. Это своего рода шок. Их мучил страх перед пленом, которым их пугали офицеры. Они рассказывали им чудовищные вещи о плене, для того чтобы они не сдавались. Иной раз шок помогал пленным, которые не верили больше в Гитлера, но чувствовали себя связанными присягой, ложно понятым чувством верности.
Хотя Роберт М. в первый момент и отреагировал, он тут же снова спрятался в свою скорлупу. «Думайте обо мне, что хотите, но трусом я не был. Никогда!»
«А ваша мистика? Не бегство ли это? Бегство от фактов, от ответственности, от вашего долга как порядочного человека, наконец, от самого себя. Не так ли?»
«Не знаю, госпожа Либерман. Я в полном смятении».
«Ну ладно, оставим этот разговор. Приходите в другой раз. Приходите, когда захотите. Возьмите вот с собой томик Гете. Но только на два-три дня. Прочтите еще раз спокойно „Прометея“, который произвел на вас такое большое впечатление».
Примерно через неделю он снова стоял перед моей дверью. Не постучал, а ждал, пока я выйду.
«Ах, вы снова здесь, Роберт. Заходите».
«Я принес вам обратно книгу».
«Садитесь, у меня есть время. Мы могли бы поговорить. Если вы хотите».
«Нет, спасибо. Я не хочу».
«Почему?»
«Пока еще не готов к этому. Мои мысли далеко».
«А где? Не могли бы вы мне это сказать?»
«Дома. Извините. Я приду в другой раз». Когда он произносил эти слова, он смотрел в окошко мимо меня. Выражение его лица говорило о том, что он думает о чем-то своем.
