Мишкет Либерман - Из берлинского гетто в новый мир
Оглядываюсь. Вблизи два деревянных домика. Стучусь в первую попавшуюся дверь. Открывает пожилой загорелый мужчина с лысиной во всю голову и бакенбардами. Мне повезло! Это паромщик. Но выясняется, что и он не может помочь. Вот уже два дня, как паром вытащен на берег. Объясняю ему наше положение. Прошу его приютить нас на ночь, пусть на полу, в коридоре, в подвале, где угодно. Главное, чтобы у нас была защита от ветра. Нет, сто человек он не разместит, места не хватит. К нам подходит его жена. Она испугана, смотрит на колонну военнопленных. Ничего не поделаешь, мне остается одно? не уходить, настаивать. Хотя это мне и неприятно. Я уговариваю обоих. Не могу удержаться, чтобы не пустить слезу. Наконец их сердца смягчаются, они разрешают пленным войти в их дом. Я испытываю чувство гордости за этих чутких советских людей.
Нам отводят комнату, коридор и лестницу, ведущую на сеновал. Кто побыстрее, занимает места получше, на лестнице. Все другие укладываются на полу, набиваются как селедки в бочку. Я устраиваюсь на табуретке, и сто мужчин «стерегут» мой сон.
Рассветает, мы отправляемся в путь. На завтрак не уходит и пяти минут. У нас ничего больше нет, только остатки от вчерашнего. Каждый кладет все, что он находит в своем кармане, на расстеленную газету. Кусок хлеба, кусочек сахара. Того, что удается набрать, очень мало. Мы решаем: пусть это получат те, кто послабее. Зато жена паромщика угощает нас всех великолепным напитком: кипящая вода из огромного самовара. Хорошо погреться! Мы ведь совсем застыли. Прощаясь с нашими хозяевами, я хочу оставить им немного денег. Но они отказываются, обиженные моим предложением. Каждый из ста мужчин говорит им «большое спасибо», покидая их дом.
Паромщик накидывает полушубок и выходит с нами во двор. Он показывает нам рукой, в каком направлении нам надо идти, где повернуть, где идти прямо, где повернуть налево. Я слушаю невнимательно. Зачем? Все равно мне этого не запомнить. Есть сто мужчин, пусть запоминают. В пути у каждого из ста мужчин свое мнение, как следует идти дальше. Очень жалею, что я невнимательно слушала паромщика!
Переход длится дольше, чем обычно. Мы устали, мы голодны. Последние километры еле тащимся. Когда добираемся до Талицы, там все вне себя. Нас ждут со вчерашнего вечера, никто не мог сообщить, где мы застряли. И откуда? В лесу, по которому мы шли, не было телефона. Не было его и в избах, мимо которых мы проходили. Мы опоздали точно на двадцать четыре часа. Теперь только и слышим: «Давай, давай!»
Наших ребят ждет еда со вчерашнего дня. Не проходит и минуты, как под котлами бушует огонь. Они получают сразу сегодняшний завтрак, обед, ужин да еще вдобавок и вчерашний ужин. Но сначала их, «бедняжек», гонят под душ и выдают им свежее белье. Пытаюсь уговорить, чтобы их сначала покормили, но врач неумолима. Меня приглашает на ужин супружеская пара Паула и Герберт Грюнштайны. Беседовать с ними интересно, но я изнемогаю от усталости. Паула говорит: «Уложить тебя здесь мы не можем. Ты видишь сама. Но ты можешь устроиться в комнате товарищей Фельдмана и Шауля. У них ночное дежурство. Они придут только утром. Мы скажем им, в чем дело».
Мне все равно. Я еле держусь на ногах. Подошвы горят, глаза горят, сердце горит. Вот только свет никак не загорится в комнате, куда меня привели. Но кровать я нахожу и в темноте. Я сбрасываю шинель и заваливаюсь спать.
Не знаю, приходилось ли мне так крепко спать за всю мою жизнь. Я просыпаюсь только тогда, когда перед моей кроватью оказываются двое мужчин. Они громко переговариваются и смеются: «Ну и дела! Как ты сюда попала?»
«Как? Грюнштайны ничего вам не сказали?»
«А мы их сегодня еще и не видели».
Я вскакиваю, объясняю им, в чем дело, благодарю и ухожу. Эти товарищи тоже хотят спать. А я хочу под душ, в столовую и назад на станцию, домой. Втайне я надеюсь встретить во дворе кого-нибудь из моих активистов. Мы ведь толком и не попрощались. Когда мы пришли, было не до того. Я выхожу из столовой, оглядываюсь: мимо проходят военнопленные. Ни одного знакомого лица. Ничего не поделаешь. Наверное, их уже отправили на занятия. Ко мне подходит завхоз, говорит, что перед воротами ждет повозка. «Лошадь хорошая,? говорит он.? Успеете еще к сегодняшнему поезду».
Направляюсь к воротам и вижу: все сто мужчин стоят там, выстроенные, как на поверке. Впереди Гейнц Т. Он вручает мне послание размером с почетную грамоту. «Пожалуйста, от всех нас». Благодарю его, пожимаю ему руку. Вижу сияющие лица. Я тороплюсь уйти. Иначе, не дай бог, еще расплачусь.
Прощальное письмо
В поезде я прочитываю их «грамоту». Еще и еще раз. В ней говорится о том, как они прошли путь от слепых фашистских ландскнехтов, одураченных пропагандой, к думающим, прогрессивным людям. «Мы говорим сегодня от имени тех тысяч военнопленных, которым вы вернули смысл жизни, которым вы открыли глаза…» И т. д. и т. д. Не могу пересказать здесь всего, что было написано в этом письме. Это было бы нескромно. Но в конце его стояло самое главное: «То, что мы воевали против советских людей, породило бы у нас неизгладимое и непереносимое чувство вины, если бы нас не воодушевляло сейчас намерение помочь перевоспитанию нашего народа в антифашистском духе. Как честные антифашисты, мы обещаем не жалеть ни труда, ни сил, ни жертв, чтобы следовать по пути, начертанному вами. На этом мы расстаемся сегодня. Нашу благодарность мы докажем здесь, овладевая знаниями, а затем и на родине».
Прощание с активистами, которых я отправляю в антифашистскую школу, всегда для меня дело нелегкое. Всегда вновь и вновь задумываешься: выбрала ли ты тех, кого нужно? Сохранят ли они верность нашему делу? А с некоторыми уходит как бы часть твоего сердца. Столько вложено в это дело.
Антифашистские школы были умным и перспективным делом. Из них вышли многие активисты первых лет. Те, кто стал нашими верными помощниками в строительстве социалистической Германии. Отсеялась только очень небольшая часть. Как правило, там же, в школах. В большинстве люди с запятнанным прошлым.
Мои ученики рассказывали мне, что в их группе в Талице был пленный, который никогда не расставался со своей флягой и никогда не пил из нее. Пленные потребовали, чтобы он в их присутствии открыл эту флягу. Ему ничего не оставалось, как согласиться на это. Флягу отправили в мастерскую и раскупорили ее. В ней оказался миниатюрный фотоаппарат. Этот человек признался в том, что он был офицером фашистской контрразведки. Под видом простого солдата и врага Гитлера он продолжал свое грязное дело.
Бывало и по-другому, хотя и редко: люди, участвовавшие в фашистских преступлениях, внезапно сознавались в них. Гуманистические идеи, с которыми они соприкасались, пробуждали у них совесть. Им хотелось освободиться от угнетавшего их груза. Одно время мою комнату убирал уже седой человек лет шестидесяти. Высокого роста, внушительной внешности, он выглядел тем не менее очень усталым, истощенным, еле волочил ноги.
