Геннадий Прашкевич - Брэдбери
Может, просто откупиться от зла, взяв у каждого один год? Всего один!
Может, правда скинуться, не пожалеть по какому-то там — одному годику жизни и спасти, выкупить несчастного Пифкина?
Один годик, всего один — такое и не заметишь!
Но вместе с тем это и не шуточки, ведь все-таки это сделка с тем, у кого нет имени. Вы принимаете его условия, а это — уже серьезный договор.
Ну да, каждый обещает отдать всего лишь год, всего только один год своей жизни!
Но… «Только один год…» Это сейчас вы каждый такой отдельный год не замечаете, он для вас, скажем, так, что-то такое неопределенное. А вот лет через пятьдесят время для каждого потечет совсем по-другому — оно потечет все быстрее и быстрее, гораздо быстрее, чем сейчас, оно буквально начнет иссякать, как ручей в жаркой пустыне, и вы начнете мечтать уже не о целом годе, а хотя бы еще об одном дне жизни.
И тогда явится суровый мистер Р (то есть Рок) или угрюмая миссис К (то есть Костлявая).
И они предъявят вам счет.
Вот и подумайте, что это означает.
Не знаете? Да вот что это для вас означает.
Тот, кто мог бы прожить семьдесят один год, должен будет умереть в семьдесят.
А кому довелось бы дожить до восьмидесяти шести, тому придется расставаться с жизнью в восемьдесят пять. Возраст преклонный, конечно. Годом больше, годом меньше — невелика разница, но вот когда пробьет урочный час, ребятки, вы можете об этом сильно пожалеть.
Конечно, вы можете сказать: этот год я потратил совсем не зря, ведь я отдал его за нашего друга Пифа, я ценой своей жизни выкупил славного друга Пифкина, самого моего дорогого друга, какой только жил на свете! Спас лучшее яблоко, уже готовое упасть с осенней яблони.
Ну да, все это так. Но кое-кому из вас придется теперь вместо сорока девяти лет подвести черту в сорок восемь, а кто-то уснет навсегда ужасным непробудным сном не в пятьдесят пять, а в пятьдесят четыре. Понимаете?
И они понимают.
И их это не страшит.
Я даю год! — говорит Том.
И я даю год! — вторит ему Ральф.
И меня пишите! И меня! И меня! И нас всех!
Ах, так? Ну что ж… расставайтесь каждый с годом своей жизни…
«Они глотали торопясь, и от этого глаза у них разгорелись, в ушах стучало, а сердца громко бились. Им казалось, будто птицы стайкой выпорхнули у каждого из грудной клетки, вылетели из тела и унеслись прочь невидимками. Они видели, но не могли разглядеть, как все эти подаренные ими Пифкину годы пролетели над миром и где-то тихонько сели, где-то опустились — честная расплата по невиданным долговым обязательствам…
И только тогда до них донесся отчаянный крик:
“Я здесь! Я бегу-у-у!”
И топ, топ, топ — стукнули по каменному полу каблуки ботинок.
И они увидели: в темном подземелье, между двух рядов страшных мумий (вот она, Мексика, так странно и плотно засевшая в подсознании Рея Брэдбери. — Г. П.), обезумев от страха, сломя голову, опрометью, вскидывая высоко колени и работая локтями, сопя, вскрикивая, с крепко зажмуренными глазами, топ-топ-топ! — изо всех сил бежал выкупленный ими славный друг Пифкин…»151
30
«— Существует ли формула успеха?
— Никаких формул успеха не существует, — ответил Брэдбери. — Писатель, начинающий сочинять по каким-то там формулам, отворачивается от самого себя и никогда не создаст ничего замечательного, как бы ни был он талантлив и справедлив в суждениях о действительности. Настоящий писатель пишет потому, что испытывает некую не всегда ясную потребность, жажду писать. Литература пробуждает в нем высшую радость, страсть, наслаждение, восторг — называйте это как хотите. Он живет, во всяком случае должен жить именно страстью, а страсть несовместима с формулами. У человека, который захватывает с собой в постель руководство по сексу, ничего хорошего не получится. Жить — значит любить. Лучшую научную фантастику в конечном счете создают те, кто откровенно возмущается какими-то изъянами нашего общества. Хороший пример — мой рассказ “Пешеход”. Когда в Лос-Анджелесе я иногда отправлялся на ночную прогулку, меня нередко задерживала полиция — только за то, что я любил ходить пешком. Их удивляли мои привычки, а меня поражало их нежелание понять меня. В конце концов я сел и написал рассказ о вполне вероятном будущем мире, в котором с определенного момента все, кто осмелится пройтись ночью по городу, будут объявляться преступниками.
— Считаете ли вы себя и других современных фантастов моралистами?
— О себе могу сказать, что я точно, я, безусловно, — моралист, поскольку понимаю, что с каждой новой созданной нами машиной в обществе вновь и вновь возникают новые моральные проблемы. По мере того как новое изобретение начинает заполнять мир, требуются все новые и новые законы и правила, контролирующие работу новой машины. К самим машинам понятие морали не относится, но иногда сам способ, каким они созданы, и сила, в этих машинах заключающаяся, вызывают у людей оглупление или умопомешательство и пробуждают зло. Среди самых либеральных людей нашего времени обязательно есть такие, что становятся демонически безжалостными, едва сядут за руль автомобиля. Среди величайших консерваторов есть такие, что стоит им только нажать на стартер, и они превращаются в безудержных разрушителей. Однажды в Лос-Анджелесе в Институте искусств я даже попросил конструкторов побыстрее придумать автомобиль, который не побуждал бы людей демонстрировать свою удаль всякий раз, как они оказываются на месте водителя. Как заставить человека не использовать маниакальную энергию, заключенную в спортивной машине? — вот где находится пресловутая точка пересечения морали и конструкции, металла и человеческого умения, вот где всё сходится, сталкивается и часто ведет к разрушению. Не исключено, что рано или поздно нам придется понижать мощность машины и одновременно увеличивать ее вибрацию — пусть людям кажется, что они делают восемьдесят миль в час, хотя на самом деле скорость не будет превышать сорока. Мне кажется, подобные моральные проблемы неизбежны; они возникают буквально в тот самый момент, когда у изобретателя промелькнет первая мысль о новой машине. Задолго до того, как первый паровоз пересек дикую прерию и, дымя, добрался до западного побережья, любой писатель, дай он себе труд хорошенько подумать, вполне мог предугадать последствия такого события для будущего человека. Отсюда и вывод. Из десяти современных фантастов в девяти вы точно увидите моралиста.
— Почему для выражения этих проблем используется именно фантастика?
— Да потому что фантастика дает хорошую возможность, пользуясь как бы символическими обозначениями, писать непосредственно о наших больших проблемах. Лондонские туманы, многополосные шоссе, автомобили, атомные бомбы — словом, очень многое, что отравляет нам жизнь, коренится в избытке машин и неумении широко мыслить при их использовании. А научная фантастика как раз учит широко мыслить, а значит — принимать решения, выявлять альтернативы и закладывать основы будущего прогресса.