Анри Шарьер - Бабочка
Моя семья, наверно, затаила на меня обиду из-за трудностей, которые возникли у нее после моего ареста. В одном я уверен: мой бедный отец не жалуется на то, что сын взвалил ему на плечи слишком тяжелую ношу. Он не обвиняет сына, несмотря на то, что как учитель уважает закон и даже преподает его. Я уверен, что в глубине души он думает: «Сволочи, вы убили моего сына! Хуже того — вы приговорили его к смерти на медленном огне, в его двадцать пять лет».
Этой ночью название «Людоед» соответствовало острову как нельзя более кстати. Двое в эту ночь повесились, а третий удушил себя, сунув тряпку в рот и ноздри.
Прошло еще шесть месяцев. Я отмечаю это событие, красиво выводя гвоздем на стене «14». Здоровье у меня пока отличное, я не падаю духом и очень редко впадаю в депрессию. Опасные мысли я научился прогонять, быстро отправляясь в путешествие. Во время этих тяжелых минут мне очень помогает смерть Селье. Я говорю себе: я жив, жив, я жив и должен жить, чтобы выйти отсюда и в один прекрасный день сделаться свободным человеком. Тот, кто помешал мне бежать, мертв и никогда уже не станет свободным человеком. Я выйду из изолятора, когда мне будет тридцать восемь лет — возраст вполне подходящий для побега, а в том, что следующий побег будет удачным, я не сомневаюсь.
Раз, два, три, четыре, пять — полкруга; раз, два, три, четыре, пять — еще полкруга. В последнее время у меня чернеют ноги и кровоточат десны. Стоит ли проситься к врачу? Большим пальцем я надавливаю на голень, и на ней остается след, будто я полон воды. Вот уже неделю я не могу шагать, как прежде по десять — двенадцать часов: уже после шести часов я смертельно устаю. Когда я чищу зубы шершавым полотенцем и мыльной водой, я испытываю сильные боли, и из десен сочится кровь. Вчера из верхней челюсти выпал зуб.
Следующие шесть месяцев заканчиваются настоящей революцией. Вчера нам приказали высунуть головы в окошко, а потом по коридору прошел врач, подходя к каждому и заставляя открывать рот. Сегодня утром, когда я отмечал окончание третьей шестерки месяцев, открылась дверь, и мне сказали:
— Выходи, встань у стены и жди.
Я был первым. За мной вышло около шестидесяти человек. «Пол-оборота влево!» Я оказываюсь в конце вереницы заключенных, которая направляется во двор.
9 часов. Молодой врач в рубашке цвета хаки сидит посреди двора у маленького деревянного столика. Возле него два заключенных-санитара и один надзиратель-санитар. Никого, в том числе и нового врача, я не знаю. Церемония совершается в присутствии десяти стражников с ружьями в руках. Комендант и главные надзиратели стоят и смотрят, но не говорят ни слова.
— Всем раздеться! — кричит главный надзиратель. — Вещи под мышки. Первый, фамилия?
— X.
— Открой рот, стой прямо. Вырвите ему три зуба. Сначала йод, потом метиленовый синий. Два раза в день перед едой — настойку кохлеарии.
Я последний.
— Твое имя?
— Шарьер.
— Ты единственный здесь в приличном состоянии. Только что прибыл?
— Нет.
— Сколько времени ты здесь?
— Восемнадцать месяцев.
— Почему ты не такой худой, как остальные?
— Не знаю.
— Хорошо, я сам тебе скажу. Ты или питаешься лучше, или меньше ноешь. Открой рот. Два лимона в день — один утром, другой вечером. Высасывай лимоны, а сок размазывай по деснам. У тебя цинга.
Мои десны прочищают йодом, метиленовым синим, а потом дают мне лимон, и я последним возвращаюсь в камеру.
Это настоящая революция. Вывести больных во двор, позволить им видеть солнце, показать врачу, когда их не разделяет толстая стена — дело неслыханное в изоляторе. Что происходит? Неужели нашелся врач, который отказался подчиниться бесчеловечным приказам? Имя этого врача, который впоследствии становится моим другом — Герман Гюберт. Он умер в Индокитае. Об этом мне сообщила из Маракаибо его жена через много лет после нашей первой встречи.
Каждые десять дней мы выходим на солнце. Нас осматривает врач и всегда лечит одними тем же методом: йод, метиленовый синий, два лимона. Мое состояние не ухудшается, но и особого улучшения я не чувствую. Я все еще не в состоянии шагать более шести часов в день, а десны опухшие и черные. Мои настойчивые просьбы дать мне настойку кохлеарии все время остаются без ответа.
Однажды, ожидая своей очереди, я заметил, что дерево, в тени которого я скрываюсь от солнца, это дерево лимона без плодов. Я отрываю листок, жую его, а потом, как бы невзначай, отрываю целую ветку с листьями. Когда врач вызывает меня, я сую ветку в зад и говорю врачу:
— Доктор, не знаю, из-за лимонов ли это, посмотри, что растет у меня на хвосте.
Я поворачиваюсь и показываю ветку с листьями. Тюремщики покатываются со смеху, а главный надзиратель говорит:
— За оскорбление врача ты будешь наказан, Бабочка.
— Нет, нет, — говорит врач, — не надо наказывать его, я ведь не жалуюсь. Ты хотел сказать, что не хочешь больше лимонов?
— Да, доктор, мне надоели лимоны, я не выздоравливаю. Я хочу попробовать настойку кохлеарии.
— Я тебе не давал этой настойки, так как ее у нас недостаточно, и она нужна для тяжелобольных. И все же я дам тебе по одной ложке в день, но лимоны продолжай есть тоже.
— Доктор, я видел, что индейцы едят морские водоросли, которые растут и на Королевском острове. Их можно, наверно, найти и на Сен-Жозеф.
— Индейцы едят их в вареном виде или сырыми?
— Сырыми.
— Хорошо. Будешь каждый день получать водоросли. Комендант, я хочу, чтобы этого человека не наказывали, полагаюсь на вас.
— Порядок.
Совершается чудо. Каждые восемь дней мы два часа гуляем на солнце, стоим в очереди к врачу, видим лица, перекидываемся словом-другим; кто мог мечтать о таком? Мертвые встают и гуляют на солнце, заживо погребенные могут, наконец, сказать несколько слов.
Однажды утром открываются двери. Каждый должен стоять на пороге своей камеры.
— Изолированные, — раздается голос, — визит губернатора!
Высокий мужчина, убеленный сединой, медленно проходит по коридору в сопровождении пяти офицеров, врачей и священника. Ему представляют осужденных на длительные сроки и рассказывают о совершенных преступлениях. Неподалеку от моей двери поднимают человека, который не может стоять. Это Гравье. Один из военных замечает:
— Но ведь это настоящий скелет.
Губернатор отвечает:
— Все в ужасном состоянии.
Делегация приближается ко мне. Комендант говорит:
— Этот посажен на самый длительный срок.
— Как тебя зовут? — спрашивает губернатор.
— Шарьер.
— На какой срок тебя посадили?
