Анри Шарьер - Бабочка
Второй ошибкой, наиболее серьезной, было то, что мы не убили Селье в тот же день, когда возникли сомнения относительно него. Убей я его тогда, кто знает, где мы были бы сейчас! Даже если бы нас схватила береговая охрана в момент спуска плота, я получил бы три года, а не восемь. Где был бы я сейчас, окажись наш побег удачным — на островах или на материке? Поди знай. Быть может, беседовал бы сейчас с мистером Бовэном в Тринидаде или находился бы под покровительством епископа Ирене де Бруйана на Кюрасао, который мы оставили бы только будучи уверенными в том, что та или иная страна готова нас принять. А может быть, я мог бы добраться в маленькой лодке до моего племени гуахирос.
Я задремал довольно поздно и спал обычным сном. Жить, жить, жить. Как только начну предаваться отчаянию, мне надо три раза подряд повторить: «Пока ты жив, есть надежда».
Прошла неделя. Со вчерашнего дня чувствуются изменения в получаемой мною пище. В обед я получил великолепный кусок мяса, а вечером мне дали суп из одной чечевицы, почти без жидкости. Как ребенок, я повторяю про себя: «В чечевице много железа, и она полезна для здоровья».
Если так будет продолжаться, смогу шагать по двенадцать часов в сутки, а ночью, усталый, смогу гулять среди звезд. Нет, я не грежу, я на земле, и мне хорошо на земле. Я думаю обо всех заключенных, с которыми мне пришлось перезнакомиться. У каждого своя история. Я думаю о легендах, которые рассказывают на островах. Если мне когда-нибудь удастся вернуться на острова, непременно проверю одну из них: рассказ о колоколе.
Как я уже говорил, умерших заключенных не хоронят, а выбрасывают в море, в проливе между Сен-Жозефом и Королевским островом — в месте, которое кишмя кишит акулами. Мертвец завернут в мешок, а к его ногам привязана веревка с тяжелым камнем на конце. На носу лодки покоится прямоугольный ящик — всегда один и тот же. Приблизившись к месту церемонии, шестеро заключенных-гребцов поднимают весла и держат их в равновесии на уровне края бортов. Один из них наклоняет ящик, дверца приоткрывается, и труп соскальзывает в воду. Акулы тут же отгрызают веревку, и мертвец даже не успевает погрузиться. Он держится на поверхности, а акулы начинают кружить вокруг этого лакомого блюда. Пожирание трупа, по словам очевидцев, впечатляющее зрелище.
Одну деталь мне не удалось проверить: все, без исключения, заключенные утверждают, что акул привлекает звон колокола часовни. В обычный день в 6 часов вечера в этом месте нет ни одной акулы. Но если начинает звонить колокол по усопшему, сюда со всех сторон устремляются эти прожорливые хищники. Нет никакого другого объяснения этому факту. Будем надеяться, что мне не придется в один прекрасный день быть съеденным акулами при таких обстоятельствах. Меня не волнует, если это случится во время побега — я буду хоть на пути к свободе. Но после смерти в камере? Нет, этого допустить нельзя!
Благодаря своим друзьям я наедаюсь, самочувствие у меня прекрасное, и я могу шагать почти без перерыва с 7 часов утра до 6 вечера.
Ходьба помогает мне, а усталость, которую я ощущаю — здоровая усталость, позволяющая мне предаваться грезам наяву. Вчерашний день, например, я провел в поле маленькой ардешской деревушки Фавр. Довольно часто, после смерти матери, я приезжал туда на несколько недель: моя тетушка, сестра матери, работала в местной школе.
Я ясно вижу желтый цвет ее платья. Слышу шелест ветра в кронах деревьев, сухой звук каштана, упавшего на землю и мягкий звук каштана, опустившегося на груду листьев. Огромный кабан показался среди деревьев и так напугал меня, что я бегом пустился домой, теряя по пути часть собранных грибов. Да, я провел весь день в Фавре с тетушкой и другом-пастушком, Жюльеном.
Первые шесть месяцев позади. Я обещал себе вести счет по шести месяцам и обещание сдержал. Только сегодня я сменил шестнадцать на пятнадцать…
Итак, за шесть месяцев не произошло ничего необычного. Я получаю одну и ту же еду, но всегда в больших количествах, и мое здоровье пока не пострадало. Неприятно только целыми днями слышать хрипы и стоны заключенных. Я отрезал два кусочка мыла и заткнул ими уши, чтобы не слышать душераздирающих криков. Но уши начинали болеть, и через день-два в них появилась жидкость.
Впервые за время моего пребывания на каторге я унижаюсь и прошу тюремщика принести мне воск, который поможет мне не слышать вопли несчастных. Назавтра он приносит мне кусок воска размером с орех. Я больше не слышу крики сумасшедших, и это здорово облегчает мою жизнь.
За шесть месяцев я хорошо научился обращаться с многоножками. Им удалось укусить меня всего один раз. Когда, проснувшись, я обнаруживаю, что одна из них как ни в чем ни бывало разгуливает по моему обнаженному телу, я стараюсь сдерживать себя. Привыкнуть можно ко всему, но в данном случае требуется особое самообладание, так как прикосновение к телу этих животных очень неприятно. Однако, если схватить их неправильно, они могут укусить. Лучше терпеливо ждать, пока они не покинут моего тела и не сползут на пол. Тогда я их разыскиваю и топчу.
Иногда меня преследует навязчивая мысль. Почему я не убил Бебера Селье в тот же день, когда у меня появились первые сомнения? Я начинаю спорить сам с собой, спрашивать, имел ли я право убивать. В итоге я прихожу к выводу: цель оправдывает средства. Моей целью был побег, мне удалось построить великолепный плот и спрятать его в надежном месте. Отплытие было делом нескольких дней. Как только мне стало известно, что Селье может донести, я должен был, не колеблясь, убить его. А если бы я ошибся? Убил бы ни в чем не повинного человека. Но как можешь ты, осужденный на пожизненную каторгу, на восемь лет изолятора, останавливаться перед укорами совести?
Кем ты себя считаешь, человек, к которому относятся как к отбросу общества? Может быть, они иногда и говорят о «случае с несчастным Бабочкой» в 1932 году. «Знаете, коллега, в тот день я был не в духе, а обвинитель Прэдель наоборот, блистал. Это поистине достойный противник».
Я слышу это так ясно, будто стою рядом с господином Реймондом Хюбертом и другими адвокатами в коридоре суда.
Моя семья, наверно, затаила на меня обиду из-за трудностей, которые возникли у нее после моего ареста. В одном я уверен: мой бедный отец не жалуется на то, что сын взвалил ему на плечи слишком тяжелую ношу. Он не обвиняет сына, несмотря на то, что как учитель уважает закон и даже преподает его. Я уверен, что в глубине души он думает: «Сволочи, вы убили моего сына! Хуже того — вы приговорили его к смерти на медленном огне, в его двадцать пять лет».
Этой ночью название «Людоед» соответствовало острову как нельзя более кстати. Двое в эту ночь повесились, а третий удушил себя, сунув тряпку в рот и ноздри.
